Труды дня
Шрифт:
— Матушка Гунга глотает большие куски. На дамбе всегда найдётся достаточно места для лишнего камня. Я говорю это Чота-сахибу, — под этим именем он подразумевал Хитчкока, — а он смеётся.
— Ничего, Перу. Через год ты можешь выстроить мост по своему вкусу.
Ласкар усмехнулся.
— Тогда это будет сделано иначе — мой мост не будет таким, как Кветтский; он будет без каменной кладки под водой. Я люблю висячие мосты, которые летят с берега на берег одним взмахом, словно сходни. Тогда никакая вода не может принести вреда. Когда приедет открывать мост лорд-сахиб?
— Через три месяца, когда станет прохладнее.
— Ого! Он похож
— Ну, Перу, лорд-сахиб не будет чертыхаться.
— Да, сахиб; но все же он выходит на палубу только тогда, когда работа окончена. Даже Бурра Малум «Нербудды» сказал раз в Тутикорине…
— Ну тебя! Ступай отсюда! Я занят.
— Я также, — ответил Перу, нисколько не смутившись. — Можно взять джонку и поплавать вдоль дамбы?
— Чтобы укрепить её руками? Я думаю, она довольно прочна.
— Нет, сахиб. Дело вот в чем. На море, в «Чёрной Воде», у нас есть достаточно простора, чтобы беззаботно носиться взад и вперёд. Здесь у нас совсем нет места. Видите, здесь мы ввели воду в док и заставили её бежать между каменными стенами.
Финдлейсон улыбнулся при слове «мы».
— Мы взнуздали и оседлали её. Она не похожа на море, которое может разбиваться о мягкий берег. Она — матушка-Гунга — в железных цепях.
— Перу, ты ездил по свету даже больше меня. Поговорим теперь как следует. Насколько ты — в глубине сердца — веришь в матушку-Гунгу?
— Во все, что говорит наш жрец. Лондон — Лондон, сахиб, Сидней — Сидней, а порт Дарвин — порт Дарвин. И матушка-Гунга — матушка-Гунга, и, когда я возвращаюсь на её берега, я знаю это и поклоняюсь ей. В Лондоне я поклонялся большому храму у реки, потому что Бог находится внутри него… Да, в джонку я не возьму подушек.
Финдлейсон сел на лошадь и поехал к бунгало, в котором жил со своим помощником. За последние три года это место стало для него родным домом. Он жарился во время жаркого времени года, обливался потом во время дождливого и дрожал от лихорадки под тростниковой кровлей; известковая штукатурка у двери была покрыта набросками чертежей и формулами, а дорожка, протоптанная к циновке на веранде, указывала, где он ходил, когда бывал один. Для работы инженера нет восьмичасового ограничения, и оба они, Финдлейсон и Хитчкок, ужинали в верховых сапогах со шпорами; куря сигары, они прислушивались к шуму в селении, когда рабочие возвращались с реки и начинали мелькать огоньки.
— Перу отправился в джонке. Он взял с собой двух племянников, а сам развалился на корме, словно командир, — сказал Хитчкок.
— Это хорошо. Вероятно, он задумал что-нибудь. Можно было бы думать, что десять лет, проведённых на британско-индийских судах, могли бы выбить большую часть религиозных представлений из его головы.
— Так оно и есть, — усмехаясь, проговорил Хитчкок. — Я застал его на днях за самым атеистическим разговором с их толстым гуру. Перу отрицал действие молитвы и предлагал гуру отправиться в море, полюбоваться бурей и посмотреть, может ли он остановить муссон.
— И все же, если бы вы увезли его гуру, он мгновенно покинул бы нас. Он тут болтал мне, как молился куполу св. Павла, когда был в Лондоне.
— Он рассказал мне, что мальчиком, когда он в первый раз спустился в машинное отделение парохода, он молился цилиндру низкого давления.
— Недурной предмет для молитвы. Теперь
Какая-то тень показалась в дверях, и Хитчкоку подали телеграмму.
— Могла бы уже она привыкнуть к этому… Просто телеграмма. Вероятно, ответ Ралли насчёт новых болтов… Боже мой!
Хитчкок вскочил.
— Что такое? — спросил начальник и взял телеграмму. — Так вот что думает матушка-Гунга! — сказал он, прочитав её. — Хладнокровнее, юноша. Мы знаем, что нам делать. Посмотрим. Мьюр телеграфирует полчаса тому назад: «Разлив Рамгунги. Берегитесь». Ну, для того чтобы вода могла дойти до Мелипур-Гаута, нужно… один, два… девять с половиной часов и семь с половиной до Лотоди… До нас она дойдёт, скажем, часов через пятнадцать.
— Черт побери этот горный поток Рамгунгу. Финдлейсон, ведь это на два месяца раньше, чем можно было ожидать, и левый берег ещё весь завален строительным материалом. На целых два месяца раньше!
— Так и бывает. Я знаю реки Индии уже двадцать пять лет и не претендую на понимание их… Вот новая телеграмма. — Финдлейсон открыл её. — На этот раз Кокран с Гангского канала: «Здесь сильные дожди. Плохо». Мог бы не прибавлять последнего слова. Ну, больше нам ничего не нужно знать. Придётся заставить людей работать всю ночь и очистить русло. Вы пойдёте с востока и встретитесь со мной на середине. Спустите все, что может плыть, ниже моста: у нас достаточно всего этого, чтобы не трогать судов с камнями и не дать им протаранить быки. Что у вас есть на восточном берегу, о чем нужно позаботиться?
— Понтон, большой понтон с подъёмным краном. Другой кран на исправленном понтоне; там же тележки с материалом для заклёпки быков. От 20-го до 23-го номера. Каменная кладка должна выдержать.
— Хорошо. Отправьте все, что можете. Мы дадим четверть часа рабочим, чтобы они закончили ужин.
Вблизи веранды стоял большой ночной гонг, использовавшийся только в случае наводнения или пожара в селении, Хитчкок велел подать лошадь и отправился на свою сторону моста, а Финдлейсон взял обтянутую сукном колотушку и ударил по гонгу так, что металл зазвенел изо всех сил.
Задолго до того, как замолк последний звук, все гонги в селении подхватили призыв. К нему присоединились хриплый вой раковин в маленьких храмах, дрожащие звуки барабанов и тамтамов. В лагере европейцев, где жили заклепщики, охотничий рог Мак-Картнея, надоедавший по воскресеньям и праздникам, отчаянно ревел, призывая: «По местам!» Локомотивы, один за другим возвращавшиеся домой после дневной работы, засвистели один за другим, пока свист их не достиг самых отдалённых мест. Потом большой гонг прогремел три раза в знак того, что речь идёт о наводнении, а не о пожаре; эхо раковин, барабанов и тамтамов повторило призыв, и селение задрожало от топота голых ног, бежавших по мягкой земле. Подобный призыв означал всегда приказание всем вернуться на работу и ожидать распоряжений. Люди толпами собирались в сумерках со всех сторон; некоторые останавливались, чтобы подвязать передники или сандалии; надсмотрщики выкрикивали приказания рабочим, которые бежали и останавливались у мастерских, чтобы взять ломы и кирки; локомотивы, ползя по своему пути, врезались в толпу. Тёмный людской поток исчез во мраке речного русла, перескакивая через груды материала, закипел вдоль решёток ферм, окружил краны и, наконец, остановился — каждый человек на своём месте.