Труды и дни
Шрифт:
На войне
Повестка пришла Феде 6 июня, как раз в день начала высадки союзников в Нормандии. Получила её Анна Владимировна и сразу схватилась за сердце. Софья Адамовна побледнела, Татьяна Ивановна застыла на месте.
– Это какая-то ошибка, Феде только семнадцать лет, надо срочно звонить, искать Николая. Федя, Федя, подойди сюда! – восклицала Анна Владимировна. – Вася, Вася, иди скорее к нам, тут бог весь что творится.
– Нет, бабушка, это не ошибка. Добровольцев берут в армию с семнадцати лет. Я записался уже в апреле, чтобы пойти в армию сразу после окончания школы. Уже
Краски начали возвращаться на мертвенно-бледные щёки Сони, облегченно вздохнула Татьяна Ивановна, сняла очки Анна Владимировна и начала их протирать платочком, который только что держала у лба:
– Ну, хорошо, хорошо, но я всё равно не понимаю, зачем тебе это понадобилось. Учёба на офицера, ну ладно, но почему ты хочешь на фронт? – Анна Владимировна была настойчива.
– И это спрашивает меня урождённая княжна Шацкая, внучка героя Плевны, правнучка генерала Отечественной войны? Тебе не кажется, что наши предки по мужской линии одобрили бы меня? И адмирал Энгельберг тоже. Это же речь идёт не о войне в Маньчжурии или в Швейцарии, а о защите Отечества. Минск, Брест, Петрозаводск, Рига, Львов у немцев, мы ещё не вошли ни в Польшу, ни в Восточную Пруссию. Лев Николаевич Толстой был противником войны, но геройски защищал Севастополь, – это было сказано для Сони, которая тут уже совсем развеселилась и успокоилась.
– Хорошо, что ты выбрал техническую специальность, Николай будет доволен, – суховато заметил Василий Дмитриевич. – Ну, это мы с тобой ещё отдельно обсудим.
Чувствовалось, что он обижен, почему Федя ему ничего заранее не сказал. Федя был к этому готов, он всё продумал наперёд.
Вечером состоялся их приватный разговор в кабинете:
– Я хорошо понимаю мотивы твоего решения, но удивляюсь, почему ты настолько не доверяешь мне, что заранее ничего не сообщил о нём, – Василий Дмитриевич держал во рту пустую трубку – признак его крайнего возбуждения.
– А ты не догадываешься? С одной стороны, как мужчина и дворянин, ты должен был одобрить моё решение, а как дедушка и хранитель семейного покоя, тебе положено меня от него удерживать. Тебя бы разорвало пополам прямо на моих глазах. А ты мне дорог живым. И потом, есть решения, которые мужчина принимает сам, не перекладывая на чужие плечи. Ну, хорошо, ты бы со мной согласился, но не сказал бы нашим дамам, а они бы на тебя смертельно обиделись. Кому это нужно? Никому. Вот я и решил, что все узнают, когда придёт повестка. Отцу тоже ничего не рассказал, незачем, – Федя говорил резко и твёрдо.
Василий Дмитриевич встал и приобнял Федю одной рукой:
– Пойдём на черный ход, я покурю, а ты со мной посидишь, ладно? Ты ещё не начал курить?
– Начал уже, конечно. Когда ещё работал на скорой помощи. Вечно есть хочется и устаёшь, а это помогает, – с некоторой робостью признался Федя.
– Тогда бери свои папиросы, пошли покурим вместе.
Мама и обе бабушки успокоились – занятия на курсах начнутся в июле, выпуск ожидается только в январе, может быть,
Домашние провожали его у военного комиссариата. Софья Адамовна не выдержала и заплакала. Анна Владимировна её дернула за руку. Пятнадцать новобранцев посадили в кузов грузовика и повезли куда-то в сторону подмосковных Люберец, там им предстояло пройти краткое обучение перед экзаменами для поступления на курсы – предстояло осваивать сложную радиотехнику, высокочастотную и полевую связь. Федя потом ничего не рассказывал об учёбе в военной школе, он привычно строго соблюдал режим секретности долгие годы после войн ы, а дальше всё просто забылось, ушло.
Федя бывал дома в увольнительной, это ему полагалось за отличную учёбу, дважды его навещали в Муроме родные. Отец приехал туда к нему в новой генеральской форме. Отношение к Феде в училище было особым, он был первым по всем учебным предметам. Ему должны были присвоить звание лейтенанта, тогда как большинство выпускались младшими лейтенантами. В конце января, когда состоялся выпуск из училища и направление свежеиспечённых офицеров в действующую армию, генерал-майор, принимавший экзамены, спросил у первого по успеваемости Родичева, есть ли у него пожелания.
– Да, я хочу участвовать во взятии Берлина, – отвечал Федя.
– Будешь, если хочешь, – генерал улыбнулся и что-то записал в блокнот.
И вот в начале марта 1945 года лейтенант Фёдор Николаевич Родичев оказался в резервной роте связи при начальнике связи Третьей ударной армии в составе Первого Белорусского фронта. Им предстояла битва за Берлин.
До раннего утра 24 апреля ему не довелось участвовать в серьёзных боях. Но в первые дни после начала штурма Берлина многие связисты были ранены или убиты, и тогда офицеры и сержанты из роты резерва были приданы нашим передовым частям, рвущимся к центру Берлина.
Часть, в которую попал лейтенант Родичев, в районе моста Мольтке через Шпрее со стороны улицы Альт-Моабит прорывалась к Рейхстагу. Связь на передовой под обстрелом врага он и обеспечивал. Несколько раз он попадал под плотный огонь, участвовал в рукопашной схватке с эсэсовцами, спас жизнь боевому товарищу и был отмечен командованием как храбрый и исполнительный офицер. Рейхстаг ему самому штурмовать не довелось, их батальон вместе с частями Войска Польского зажал немцев в Тиргартене, бойцы продвигались вперёд по парку от дерева к дереву, перестреливаясь и вступая в отдельные схватки с врагом.
Второго мая гарнизон Берлина сдался. Конечно же, Федя добрался до Рейхстага и расписался на нём, а потом вернулся на улицу Альт-Моабит, где их часть расположилась среди развалин неподалёку от известной тюрьмы и вокзала, там он жил в палатке до двенадцатого мая. А одиннадцатого числа случилась встреча, которая неожиданно повлияла на дальнейшую его жизнь.
– Господин офицер, товарищ, можно Вас попросить на одна минута, – голос с акцентом принадлежал сидящему на обломке стены человеку средних лет в сером, испачканном извёсткой и кирпичной пылью костюме. У человека было бледное, землистое лицо с почти бескровными синеватыми губами.