Труды и дни
Шрифт:
– Это, дружок, лозунг буржуазных революций, говорят, что сейчас его надо понимать как-то не так, иначе, диалектически, я не уточнял как, – Василий Дмитриевич поглядел с усмешкой на Федю.
– Отец вообще считает, что государство должно быть устроено как у Платона – во главе философы и учёные, дальше военные, а внизу народ. Он против равенства, говорит, что не может быть равенства между академиком Вернадским и потомственным алкоголиком Васюткой, – сказал Андрей.
– Надеюсь, что он это не везде говорит. За такие слова у нас по голове не погладят. В нашей стране победившей пролетарской революции, – Василий Дмитриевич рассмеялся.
–
– Я Васю понимаю и Ваших родителей тоже, Андрюша. Сколько погибло интеллигенции и в Гражданскую, и в ежовщину, да ещё и до ежовщины, и сейчас в ополчении и на фронте. Так можно вообще всех потерять, останется только в каменный век вернуться. Не для того мы столько вкладываем в наших детей, – бабушка Аня взяла пачку папирос, спички, извинилась и пошла курить на лестницу, за ней рысцой двинулся дедушка Вася.
– Травят себя, – вздохнула бабушка Таня.
Через пять минут они вернулись, и разговор принял другое направление.
– А Ваша подруга Лида Иорданская возвратилась из эвакуации? – Соня посмотрела на Андрея. – Они были, по-моему, в Куйбышеве? Интересно, чем Леокадия Александровна там занималась.
– Мне говорили, что она в Большом театре, в администрации, и ещё что-то там по дипломатическим делам, а вот модные художества свои, наконец, бросила, – Анна Владимировна продолжала по инерции недолюбливать Лику.
– Мама, перестань, ну что ты всё время как-то несправедлива к ней. Она умная и красивая, талантливая. Жолтовский вообще про неё сказал, что она похожа на греческую богиню, Персефону или Юнону.
– Юнона – римская богиня, во-первых. Ну да, как же, её даже называют «несравненной Леокадией» в известных кругах.
– Её первым назвал так Немирович, как ты помнишь, при тебе это было.
– Они тогда с Москвиным были разгорячёнными водочкой. Ох, что это я? Вот так введёшь во грех. Владимир Иванович скончался, давай не будем…
– Давай. Андрюша, не слушай нас. Леокадия Александровна, в конце концов, дочь великого человека, хранитель его памяти. Она достойна всяческого уважения, – так Соня поставила точку в этом разговоре.
Как-то летом в выходной день Федя заглянул днём к бабушке в проезд Художественного театра, там шёл приём в Школу-студию МХАТ, принимали экзамены в фойе театра. Среди поступающих Федя увидел Ваню с Рабочей улицы и Лёлю из своей школы, но не подошёл к ним, чтобы не отвлекать. И тут на переходе через улицу Горького он вдруг увидел Лиду вместе с Андреем Сомовым, они подбежали к нему. Оказывается, как только Иорданские вернулись в Москву, то Лида сразу позвонила Андрею, они только что встретились и как раз говорили о том, чтобы позвонить Феде. Андрей при этих словах Лиды вдруг смутился. Она изменилась – стала выше на целую голову, вместо одной у неё теперь были две косы с нарядными голубыми бантами. Федя почувствовал, что что-то происходит с его друзьями, слегка улыбнулся и прищурил глаз. Тут вдруг смутилась Лида. Федя всё понял, но мгновенно спохватился и принял невозмутимый вид.
Федя летом 1943 года вновь работал санитаром скорой помощи в Институте Склифосовского по режиму «сутки – трое». Он вырос, стал физически сильным, работа санитаром была ему по плечу, он уже способен был легко поднимать и нести взрослых больных. Бомбёжка была только один раз за всё время. В основном шла бытовая травма и острые случаи с аппендицитами и язвами желудка. Еда была грубой,
Андрей на следующий день после встречи с Лидой уехал в Челябинск на всё лето, его там ждали родители. Лида же оставалась в Москве с бабушкой и мамой. В воскресенье 22 августа она пригласила Федю к ним в гости.
– Федя, ты хорошо вымыл шею? Идёшь в гости к «несравненной», – дедушка Вася был в особенно шутливом настроении, как всегда, когда у него болели ноги или спина.
– Василий Дмитриевич, ну Вы как мама, что Вас всех так разбирает, – Соня всерьёз начала сердиться.
– Ну, а ты как думала? Я понимаю, разночинцы, среди них бывают великие люди, как Станиславский, Чехов или Пирогов, но вот чтобы некие дамы из московских разночинных кругов становились светскими львицами или законодательницами мод, для меня это в некотором роде новость, – Анна Владимировна в минуты раздражения становилась княжной Шацкой.
– Аня, ты не права. Вот в начале прошлого века жила-была в Китай-городе девица Эсфирь Лахман, которую родители решили окрестить в католичество. Девица выросла в семье портных, вышла замуж за обрусевшего француза-парикмахера, а потом каким-то образом укатила в Париж. А вот там она стала модной звездою, вышла за португальского маркиза, стала маркизой Паива, потом с первым мужем рассталась и снова вышла замуж за величайшего богача графа Хенкеля фон Доннерсмарка. Этот граф так её полюбил, что, когда она умерла, велел её тело заспиртовать, положить в хрустальный гроб и поставить гроб в подвале своего замка Нойдек, чтобы общаться на досуге с покойницей. Мания у него была такая, странным был этот граф Хенкель.
– Я не поняла, Вася, ты что, предлагаешь Леокадию Александровну заспиртовать? Этого тебе никто не разрешит. Мы живём в советской стране, – Татьяна Ивановна весело присоединилась к разговору.
– Да ты что, как можно! Леокадию Александровну надо из мрамора ваять, а не в спирте хранить. В спирте надо будет сохранить товарища Бадаева, буде он нас безвременно покинет. Чтобы внутренний состав телесных жидкостей оного был как-то выравнен с окружающей тело средой, – Василий Дмитриевич не раз слышал о безудержном пьянстве этого государственного деятеля.
Но тут Федя поцеловал маму и бабушку, подмигнул деду и, не ожидая, чем окончится этот разговор, отправился прямым ходом к Иорданским.
У особняка Иорданских, где на первом этаже располагалось уже новое военное учреждение, теперь стоял часовой. Федя предъявил ему пропуск из института Склифосовского, он пропустил его на первый этаж. Там прямо у лестницы, как и раньше, сидел дежурный, он проверил, выписан ли пропуск на Федю, записал что-то в журнал, попросил расписаться, позвонил наверх Иорданским, и Федя оказался прямо у двери второго этажа, которую открыла перед ним сама Леокадия Александровна.