Труды и дни
Шрифт:
Но тут Лика проявила вновь своё несокрушимое упорство: её рукопись прочитали и одобрили Таиров и Михаил Чехов. К Мейерхольду она с этим не пошла, её невзлюбила Зинаида Райх, что было взаимно. Когда выяснилось, что мнение Чехова и Таирова ничего не значит для её отца, Лика решилась на отчаянный шаг: через Киру Алексееву передала рукопись её отцу – Константину Сергеевичу Станиславскому. Тот не только её прочитал, но и написал отзыв, в котором хвалил автора и полагал, что книга будет необычайно полезной театральным деятелям при постановке современных пьес, того же О’Найла. А вот Станиславский был для Александра Алексеевича непререкаем авторитетом, и он капитулировал. Книга вышла в 1933 году, а через два года была издана в Соединённых
Когда профессор умер, то в доме наступил период распада и слёз. Первой оправилась от горя Лика, взяла себя в руки. Вдова же профессора, её мама, как-то очень резко сдала, её мир сузился, теперь она жила только памятью о муже. Ещё и тётя Клава вдруг тихо скончалась через месяц после Александра Алексеевича. Лида часто плакала, иногда даже в школе на уроках. Но рядом с ней были её друзья, которые втроём каждый день провожали её из школы до дома в Никольском переулке, где семья профессора занимала второй этаж маленького особнячка во дворах Московского университета.
Последние мирные годы
В конце ноября 1939 года погода была холодная, ветреная и сырая. В Москву пришёл грипп, заболели Алла и Андрей, и Федя в тот день вызвался один проводить Лиду домой. По дороге он наступил на ледяную корку, под которой в выбоине стояла вода, и промочил обувь. Лида уговорила его зайти к ним, просушить ботинок и согреться, и из дома позвонить и предупредить Фединых родных.
У двери маленького двухэтажного особнячка висела загадочная табличка «УК ГШ РККА отдел спецучёта», за дверью стоял небольшой столик, за ним сидел человек в форме.
– Здравствуйте Лидия Романовна. Кто это с Вами? – человек вышел из-за стола.
– Это мой товарищ из школы, пропустите, пожалуйста.
– Вообще-то Леокадия Александровна должна заказать пропуск. Или можете подняться к себе по чёрной лестнице, если там не заперто.
– Ну, дядя Саша, ну пожалуйста!
– Ну ладно, ладно, но порядок должен соблюдаться.
До революции весь особняк нанимали Иорданские, но в 1918 году его первый этаж заняла некая воинская часть, показав мандат, пописанный Бонч-Бруевичем. Хотели забрать и часть второго этажа, но тут уже вмешался Луначарский. Так и повелось: верх особнячка занимала семья Иорданских, а внизу размещались последовательно разные военные учреждения. Во время гражданской войны это внушало спокойствие, что не тронут налётчики и не залезут воры, да и потом тоже всем было от этого спокойнее, хоть и были некоторые неудобства для гостей.
Так впервые Федя переступил порог дома Иорданских. Затем в гостях у Лиды побывали Алла и Андрей, потом все вместе несколько раз заходили в гости к Феде, один раз были у Сомовых. Алле же некуда было пригласить гостей, они жили с мамой в одной комнате в коммунальной квартире.
Холодной зимой 1939 года, когда уже шла Финская война, начались походы в театр всех четырёх друзей. Хотя на вечерние спектакли в театр обычно допускали только тех, кому исполнилось пятнадцать, а им было только по четырнадцати лет, для них делалось везде исключение.
Контрамарками во МХАТ снабжала их бабушка Аня, и иногда Ольга Бокшанская, секретарь Немировича, давала им пропуск в директорскую ложу. Конечно, сначала им показали классику во МХАТе – «Царь Фёдор Иоаннович», «На дне», «Горячее сердце», «Анна Каренина» и «Мёртвые души». Посмотрели они на утреннике два раза «Синюю птицу» и в филиале тоже два раза побывали на «Днях Турбиных» и потом на «Пиквикском клубе».
В Большой театр им доставал пропуск уже Адам Иванович – на оперы «Чио-чио-сан», «Свадьбу Фигаро», на балеты «Раймонда», «Конёк-горбунок», «Спящая красавица»,
Когда они были в Камерном театре, вдруг в антракте в директорскую ложу вошла в кожаной куртке комиссара актриса Алиса Коонен, обняла Лиду, стала ей говорить про её дедушку, расцеловала. Алла смотрела на неё восхищённым взглядом, но Коонен даже не повернула головы в её сторону. Другой случай – вложу Большого вдруг впорхнула балерина в пачке, быстро наклонилась к Феде, поцеловала его в макушку: «Какой большой вырос». И исчезла, как появилась. «Марина Семёнова», – выдохнула соседка и стала пристально рассматривать Федю, силясь понять, кто он и почему здесь, в ложе. Алле было бы совсем неуютно в компании с друзьями, если бы не правило, что за все платят мальчики – и в буфете, и в гардеробе за бинокли, и покупают программки. Так было заведено. И всё равно иногда Алла чувствовала себя неуютно рядом с друзьями в театрах, кино или в кафе. Её мама была детским врачом в поликлинике, папы не было, родные мамы жили в далёком Житомире, в семье не было лишних денег. Алла старалась учиться только на отлично, чтобы освободить маму от платы за обучение в следующем году в восьмом классе: 200 руб лей в год было чувствительной для них суммой.
Федя и Алла были уже высокими, у Феди ломался голос, у Аллы менялась фигура, а Лида и Андрей были ещё похожи на детей в свои четырнадцать лет и выросли только к шестнадцати годам. Федя был немного влюблён в Аллу, она тоже совсем немного отвечала ему, они даже пару раз вдвоём погуляли в Александровском саду, держась за руки. Лида же была тайно влюблена в Андрея Сомова, но он об этом даже не догадывался – его влекли алгебра, геометрия, физика и астрономия.
Финская война не оставила следа в сознании Феди, а вот разгром немцами французов и англичан, захват ими Франции за 40 дней его сильно удивили. Он всё-таки думал, что если с немцами есть договор, то пока войны не будет, хотя немецкие фашисты не угомонятся, они же враги СССР. Но у Феди всё равно возникло какое-то тревожное чувство.
В июне 1940 года семейство собралось на даче, кроме Николая, тот был на строительстве высоковольтных линий передач в Сибири. Обсуждали судьбу Мейерхольда: о том, что его осудили ещё в феврале только спустя три месяца, по-тихому рассказала Ане в коридоре секретарь Немировича.
– Оля сказала, что Москвин с Немировичем два раза на приёмах подходили к Сталину и просили за Мейерхольда, но тот ни в какую.
– У самого Немировича, как мне недавно рассказали, племянник сидит. Да, кстати, Тархановы купили дачу на Рабочей улице, у них сын Ваня, ровесник Феди, – Татьяна узнавала самые разные новости по «сарафанному радио» в Быково и Ильинском порой раньше, чем Аня в театре в Москве.
– Вот поди ж ты, сколько гадостей Мейерхольд сделал мхатовцам, а именно они ему старались помочь, – дедушка Вася усмехнулся. – А где все те, кто его восхвалял, ему пел оды? По щелям сидят.
– Не надо, Вася. И мы там же сидим, разве не так? – Татьяна вздохнула.
– Сидим, – неожиданно весело согласился с ней Василий Дмитриевич.
– А что, мы должны за него пойти всем миром просить? Только этого нам не хватало! Я помню, как они набросились на «Дни Турбиных» в 1926 году, что они вообще про МХАТ говорили и писали, – Анна Владимировна решила поддержать Василия Дмитриевича. – А вот Мишу Булгакова очень жалко, он в марте умер, и это для нас всех потеря. У них в роду у мужчин больные почки.