Труды и дни
Шрифт:
– Объясни мне, Коля, у тебя же связи в верхах, о чём они там думают?
– Ну, полагают, что это, конечно, сделано для того, чтобы избежать прямо сейчас войны с Германией, успеть подготовиться на этот случай. Сейчас война СССР с Германией только на руку английский и французским империалистам, так говорят специалисты и думает политическое руководство.
– Ничего не понимаю! Мы же развязываем немцам руки для войны на Востоке. Они уже заполучили Австрию, Чехию и Словакию, теперь очередь Польши, Литвы, а может, и Румынии. У нас появится очень опасный сосед.
– В этом случае вступят в войну Франция и Англия, а Германия
– А если англичане и французы не вмешаются и сдадут им Польшу?
– Это почти невероятно. Нет, это нереально! Они вступят в войну и пусть воюют без нас. У Германии пока мало танков и самолётов, им французов и англичан не одолеть, а когда они ослабеют, наша армия будет самой сильной в мире. Более того, нам нужно избавиться от постоянной угрозы со стороны воинственной Польши. Самое опасное – это польско-германский союз, именно его и надо избежать. Ведь ещё на Дальнем Востоке есть японцы, и об этом не надо забывать. Нет, наше руководство поступило мудро, я в этом уверен.
– Хорошо, если так, – Василий Дмитриевич с сомнением покачал головой.
Лето пролетело быстро, и тридцатого августа Федя уже был в Москве, а первого сентября отправился в класс. Как-то незаметно в этот день началась Вторая мировая война, но Федя, занятый своими делами и перегруженный новыми впечатлениями, об этом услыхал не сразу, а лишь через пару дней.
Немного истории
В этот день, первого сентября 1939 года, Федя узнал, что две недели тому назад умер дедушка его подружки Лиды Александр Алексеевич Иорданский, историк искусств и теоретик искусствознания, выдающийся специалист по эпохе Возрождения. Именно профессор Иорданский, мировая знаменитость, и был кавалером орденов Почётного легиона и Красного орла, о чём друзьям рассказала Лида, но, кроме того, он ещё имел множество наград и почётных званий. Вопрос об увековечении его памяти даже обсуждало Правительство.
Некогда на прогулке в окрестностях Рима в Тиволи у виллы д’Эсте ещё совсем молодой Александр Алексеевич встретил симпатичную белокурую даму с двумя мальчиками, которая растерянно бродила по парку, пытаясь на ломаном немецком что-то узнать у местных обывателей. Те её не понимали, улыбались или хмурились, иногда пожимали плечами и проходили мимо. По некоторым признакам Иорданский понял, что перед ним соотечественница, и предложил свою помощь. Так купеческая вдова Евдокия Кошелева встретила свою настоящую любовь, которая не осталась без ответа.
Евдокия Карповна мечтала о путешествиях, но пока был жив её весьма престарелый первый муж, купец Кошелев, она ни разу не выезжала из Москвы дальше, чем на дачу в Сокольники. Когда же цирроз печени и нефрит вместе отправили в небесные чертоги её престарелого и много пьющего супруга, она, как законный опекун его наследников, начала заботиться об их развитии и бросилась путешествовать с ними по Европе.
Историк Иорданский стал новым мужем купчихи Кошелевой, и этот брак стал счастьем и для них, и для приёмных чад Александра Алексеевича, погодков Вити и Вовы. Дети от её первого брака пошли в кадеты, потом в юнкера, потом во Второй Ростовский гренадерских полк офицерами. Оба они
Это было в апреле 1917 года в кабаре «Летучая мышь», в доме Нирензее в Гнездниковском переулке в Москве. До марта вход в такое заведение гимназистам был заказан, но революция сняла все запреты, и в этот день в зале оказались почти рядом за соседними столиками: за одним – Владимир Немирович-Данченко, Иван Москвин, Александр Иорданский с Ликой, а совсем неподалёку от них за другим – Адам Худебник с женой Аней и дочкой Соней. Обе барышни, Соня и Лика, в тот год как раз оканчивали гимназии.
На сцене пели, танцевали, показывали разные номера, смешные пародии, Никита Балиев отпускал шутки, зал аплодировал, закусывал и выпивал.
Немирович, глядя на Лику Иорданскую, вдруг стал возбуждённо говорить, что её место на сцене.
– Разве что в качестве бутафорской статуи, у меня же, к сожалению, нет ни таланта, ни призвания.
– Вот так отбрила так отбрила, как ножом отрезала. Может быть, Вы хотите стать хирургом, – весело блеснуло пенсне, это рассмеялся другой сосед по столику, актёр Москвин.
– О, что Вы, Иван Михайлович, я умру со страха при виде скальпеля и ран.
– Тогда что же? Какие у Вас планы, деточка? – допытывался Москвин.
– Какие могут быть планы в моем возрасте в наши дни. Просто плыть по течению. Как подскажет сама жизнь.
– Совсем ещё молодая, а уже лицемерка, – возмущённо шепнула на ухо Адаму Анна Владимировна.
Лика, конечно же, никак не могла это замечание слышать, но внезапно посмотрела в сторону их столика и улыбнулась самым краешком губ.
– Вижу таких насквозь, светские барышни с паучьей хваткой, – Анна Владимировна отвела взгляд.
– А мне она нравится. Красивая, умная и волевая. Хотел бы я видеть такую замужем за, скажем, Сашей Пироговым, – сказал Адам Иванович.
– Она на Сашу и не глянет, ей маркиза подавай, сервированного на блюде.
– Мама, какая ты сегодня недобрая, по-моему, она прекрасна. Хотелось мне бы быть на неё похожей, – Соня с восхищением разглядывала Лику.
– До свидания, наша несравненная Леокадия Александровна, – лицо Немировича было влажным в жарком зале, глаза блестели.
Москвин хмыкнул. Иорданский с дочерью пошли к выходу, какие-то люди бросились их провожать. Немирович покрутил головой и налил водки себе и Москвину.
– Несравненная Леокадия, – тихо повторила одними губами вслед за Немировичем восхищённая Соня.
Но на этом приключения этого вечера не закончились.
Адам задержался в зале, ему надо было переговорить с музыкантами. Это могло затянуться надолго, и Анна с Соней решили идти домой одни. Они вышли последними из парадного. Не было ни одного извозчика, не стоял на Тверской городовой, пешеходов тоже не было видно, бегали стаей дворняги, текли сугробы, капало с крыш, грязь и слякоть, и как-то стало страшновато.