Трущобы Петербурга
Шрифт:
Марья вытерла слезы и стала мыть говядину. Дядя Федор участливо взглянул на молодуху и почувствовал, что и у него на глазах выступают слезы.
– Вижу теперь я, Марьюшка, все вижу, – проговорил он. – Ишь как извелась ты в Питере, а в деревне-то была что солнышко ясное. А теперь попробуй-ка приехать туда, то все, Матюшкину письму поверивши, пальцем тыкать начнут, вот она, мол, какая – напитерилась, мол. Нет, завтра же отпишу в село, пусть знают все, что туточка творится. Скажу я, что ты ни в чем не повинная и только зря из-за вражды братниной муки на себя принимаешь.
– Спасибо тебе, дядя Федор, за твое
– Да что ты, Машутка! – в ужасе воскликнул Федор. – Да нетто можно говорить такие слова, руки наложить на себя. Ах, Господи, силы небесные!
– А что же, разве легче мне будет, когда по злому навету Матюхиному муж ноги и руки у меня повыдергает, по липу да телу моему грешному ногами топтать начнет, кожу со спины драть начнет?
Мужик печально поник головой. Он теперь ясно понимал безвыходное положение несчастной женщины и не знал, как этому помочь.
Между тем мысль о том, что она наложит на себя руки, так неожиданно для самой себя выраженная, понравилась Марьюшке. Теперь побег будет объяснен Федором тем, что она действительно лишила себя жизни, и потому муж ее искать не будет.
«Пусть тогда поищет меня да побегает!» – подумала она. И злорадное чувство шевельнулось в ее сердце.
Наступило время обеда.
К этому времени вернулся Фомка и сообщил Ивану, что Матвей живет тут же на Большой Морской улице, номер дома такой-то.
– Это неподалеку от нас, а мы этого даже и не знали, – сказал Иван, злобно сверкнув глазами. – Ладно, вот опосля обеда мы с ним рассчитаемся, и я тогда покажу ему, где раки зимуют.
– Я был и в том доме, – сказал Фома.
– Был?
– Да. Я заходил к тамошнему дворнику, он меня даже знает немного, понятно, расспросил про Матвея, как он живет и когда можно будет повидать его по делу. Оказалось, что он живет с этой Гущиной в любви и согласии, только неизвестно, чем они занимаются, а живут при средствиях и довольно хорошо, а на дверях у них даже надпись есть такая, как у господ порядочных: «Можно видеть от девяти часов утра до одиннадцати», вот оно как.
– Что он, доктор, что ли? – усмехнулся Иван.
– Что-то такое из себя изображает, – ответил Фома и затем прибавил: – Эх, хозяин, водочки бы опосля этакого походу!
– Это можно. Держи целковый и беги за полуштофом [4] .
Пока Фомка бегал за водкой, Марья начала подавать на стол вкусные жирные щи.
Дядя Федор был мрачен. Смотря на молодую женщину, он с горечью думал, что видит ее последний раз в жизни, так как не нынче, так завтра здесь должна разыграться страшная драма, жертвой которой должна пасть эта добрая и красивая Марьюшка.
4
Полуштоф – половина штофа (нем. Stof— большой бокал, чаша) – единица измерения объема жидкости, применявшаяся на территории Российской империи до введения метрической системы мер. Использовалась, как правило, при измерении количества винно-водочных напитков. 1 штоф = 1,2299 литра.
Все стали садиться за стол, прибежал и Фома с бутылкой в руке. Только Федор не двигался с места.
– Да что же ты, дядя Федор, подвигайся, – обратился к нему Иван.
– Спасибо, неохота.
– Это что еще за новости, отказываться от хлеба-соли, это не резон! Вот присаживайся, стаканчик водочки выпьешь, глядишь, и повеселеешь, а то, как я вижу, ты что-то приуныл.
– Как же не приуныть тут, – ответил он, подвигаясь к столу. – Письмо это меня очинно беспокоит, и прямо я тебе скажу, Иван Дементьевич, гони меня взашей от этого стола, больно боюсь за Марьюшку.
– Э, полно, плюнь ты на все это, да и разотри! Я верю моей жене больше, чем самому себе, а кто про нее скажет что-нибудь, так ему во!
И Иван, сжав свой огромный кулак, потряс им в воздухе.
– А коли Матвей будет свое твердить? – не унимался Федор.
– А нетто я ему в зубы глядеть стану, что он мне брат родной?! Дудки. По-моему, нужно так: коли хочешь братом быть, так в моей семье смутьянства не заводи, а будь по-братски, чтобы все было по-хорошему, а нет – так и на тот свет к чертям на рога спроважу! А ты, Марьюшка, тоже не унывай! Опротивела нам с тобой эта канитель питерская, возьму у хозяина расчет, заместо себя Фому поставлю, благо он мастер бутылки откупоривать, да поедем домой в наше Подозерье!
– Это после такого сраму? – отозвалась Марьюшка.
– А кто тебя там осмелится срамить, когда с тобою муж? – гордо подбоченился Иван. – Кто осмелится на тебя пальцем указывать? Жив тот не будет, вот что я тебе скажу! А вот братца я там осрамлю. Все его мошеннические дела и как он подговаривал меня хозяина обокрасть, все как на ладонь выложу, и так сделаю, что его как собаку паршивую в околицу не пустят! Наливай, Фомушка, твоя рука владыка.
На эту речь Ивана дядя Федор только одобрительно кивал головой.
– Да-да, это верно, следует, следует, – говорил он. – А пока ты соберешься домой ехать, я сам туда отпишу обо всем, что здесь творится.
Кончился обед, и Марья принялась мыть посуду. Не будь она виновата перед мужем в сношении с Ланцовым, то она с радостью схватилась бы уехать в деревню, но теперь она считала это невозможным, потому что Ланцов вновь стал бы ее преследовать и там, и поэтому надо было бежать, и как можно скорей. Она взглянула на часы, стрелка на которых приближалась к трем. Это был назначенный час, в который она должна была расстаться с мужем – на какое время, на долгое ли, короткое или навсегда?
Иван лежал на постели и курил папиросу. Глаза его слипались, и ему хотелось заснуть.
– Знаешь, Ваня, что я придумала? – обратилась к нему жена.
– Говори что, а то я спать хочу.
Они были вдвоем, и стесняться было некого.
– Отпусти меня в Гостиный двор.
– В Гостиный? Это еще что выдумала?
Марья обтерла руки, подошла к Ивану и, обхватив его шею руками, приблизила свое красивое лицо к его лицу:
– Дядя Федор давеча как сказал, что от себя написать письмо в село хочет, то этим и мне намек дал: не послать ли и нам письмо Елизару о том, что никаких глупостев у меня ни с кем не было и что все Матвей писал облыжно, а маменьку нашу Иринью тоже успокоить надо и подарок ей послать как можно поскорей, хотя бы и завтра.