Трясина.Год Тысячный ч.1-2

Гуринович Влада

Один из патрульных был мёртв. Он лежал лицом вниз поперёк дороги, всё ещё сжимая в руке винтовку. Второй с хрипами корчился у обочины, вцепившись пальцами в ворот своей униформы землистого цвета. Такую же униформу носил мой брат, когда служил во внутренних войсках. Голова патрульного была запрокинута, из его носа и горла текла кровь. Он часто и тяжело дышал. С каждым вздохом вокруг его рта вскипала розоватая пена, в развороченной грудной клетке что-то сипело и хлюпало.

Не обращая внимания на раненого, Памва подошел к убитому солдату. Для верности пнул его разок-другой. Убедившись, что он мёртв, Памва наклонился и осторожно потянул за ствол винтовки. Пальцы патрульного свело предсмертной судорогой, и рука мертвеца сжимала оружие, как клещами. После нескольких неудачных попыток Памва поднялся на ноги и принялся колотить пяткой по мёртвым пальцам, стараясь при этом не задеть курок. Я молча смотрела на него. Памва маленький и тощий, с копной рыжеватых волос, спадающих на глубоко посаженные бледно-зелёные

глаза. Ему лет шестнадцать, или того меньше, но уже понятно, что красавца-мужчины из него не выйдет - лоб и щёки усыпаны веснушками, крупными, как дроблёная греча, рот лягушачий, а нос короткий и вздёрнутый. Кроме того, он почти беспрестанно улыбается, обнажая мелкие неровные зубы, и улыбка отнюдь не добавляет ему привлекательности. Манеры у него тоже не ахти. Но вообще он милый. Довольно милый. А к его странностям я уже привыкла.

Памве удалось, наконец, разжать пальцы убитого. Он с радостным смешком выдернул винтовку из рук мертвеца и забросил её себе за спину. Затем он подошёл к стоящей у обочины машине и, перегнувшись через борт, принялся с деловитым видом шарить между сиденьями. Я перевела взгляд на раненого. Ствол винтовки в моей руке был чуть тёплым после недавней стрельбы. В ней ещё оставались заряды. Это была "ужница", ромейская шестизарядная винтовка с ручным затвором. После каждого выстрела нужно было повернуть затвор, чтобы направить в ствол очередной заряд. Штурмовые винтовки-скорострелы в Семгалене почти не встречались. Ромейцы не использовали автоматическое оружие на территории провинций. Если, конечно, не объявлено военное положение. Патрульный хрипел, захлёбываясь кровью. Я повернула затвор и приставила дуло к его лбу. Потом я нажала на спуск. При звуке выстрела Памва подскочил от неожиданности и уставился на меня. Его зелёные глаза поблескивали из-под рыжих прядей.

– Вот зачем было, а?
– недовольно сказал он.
– Заряды тратить зачем? Он бы сам помер.

Я лишь пожала плечами. Оба патрульных были семгальцами. У ромейцев бронзоватый оттенок кожи и черные, как смоль, волосы. У этих двоих волосы были светлые, почти белые. Памва выволок из-под сидений две кожаные сумки, заполненные патронами. Потом снова заглянул в машину, выискивая вторую винтовку. Огнестрельное оружие у Братчиков на вес золота. Пока он возился у машины, я поднялась на песчаный гребень, подойдя почти вплотную к Тёрну. Он тянулся вдоль всего побережья. Густая сеть из толстых железных нитей, усеянных шипами. По Тёрну вверх и вниз бежали синеватые огоньки, издавая громкий треск. Звук был такой, будто горел сухой хворост. В Тёрне таилась смерть. Стоило лишь коснуться железных нитей, как тело начинало корчиться и извиваться в безумной пляске, кожа чернела, глаза закипали в глазницах, а плоть горела и сходила с кости. Тёрн внушал ужас. Тёрн был символом власти Ромейской Империи. Тёрн преграждал выход к Северному Морю. Я стояла у заграждения и смотрела на море сквозь Тёрн.

Лита - В дюнах

Я не забыла те времена, когда Тёрна еще не существовало, и выход к морю был свободен. Мы жили в рыбацком селении среди дюн и сосновых рощ. Море было совсем близко. Денно и нощно я слышала его дыхание. И голоса морских ветров, запутавшихся в кронах прибрежных сосен. И шёпоты песка в дюнах.

Я была совсем ребёнком, когда умер отец, но я хорошо его помню - глаза василькового цвета, тёмно-русые волосы и сильные, загорелые руки, покрытые золотистыми волосками. Мать была настоящей приморкой - сероглазая, с бледной кожей и волосами белыми, будто выдубленными морской солью. Отец был уроженцем Разлога-Срединных Равнин, где огромные каменные города, глубокие холодные озера и соловьиные рощи на высоких холмах. В Дольние Земли его привела любовь к моей матери. Хотя мать часто смеялась, говоря, что влюбился он вовсе не в неё, а в море. Отчасти это было правдой.

Я была старшей дочерью Дали и Борислава Семишек. Мой брат Ян был младше меня на три года. Мне как старшей поручено было присматривать за ним, но меня это совсем не тяготило. Я любила своего брата. Бывало, после шторма мы вдвоем бродили по берегу, выискивая сокровища, выброшенные морем на мокрый песок. Ракушки причудливой формы. Разноцветные камешки, отшлифованные волнами. Кусочки дерева с резьбой и позолотой - наверное, отколовшиеся от фасадов подводных домов, где обитает Морской Народ. Но самыми ценными были осколки окаменевшей древесной смолы, превращенные морем в жёлтый янтарь. Они сверкали в бурых водорослях, как россыпь маленьких солнц. В жаркие дни, каких в году было не так много, мы плавали в море у отмели и ныряли в воду с камней волнолома. Над волноломом кружились наглые жирные чайки. Чаек мы побаивались и чтобы задобрить, кормили их ржаными лепешками. Мы отщипывали от хлеба маленькие кусочки и подбрасывали их в воздух. Чайки проглатывали их прямо на лету. Иногда мы ходили играть в развалины форта в сосновой роще. Детям строго запрещалось заходить в эту старую крепость, ведь там можно было провалиться в подземелье или соскользнуть в заполненный водой ров, который все ещё был довольно глубоким. Но кто слушал эти запреты? Обрушившиеся башни форта заросли дикой ежевикой. Внутренний дворик, некогда вымощенный булыжником, порос мхами и травами. Форт окружала полуразвалившаяся стена с остатками рва, соединенного с морем небольшим каналом. Иногда в ров заплывали тюлени с продолговатыми телами и смешными короткими лапами,

похожими на лопасти вёсел. Они лениво нежились в тепловатой стоячей воде, подняв над поверхностью лоснящиеся головы с огромными тёмными глазами. Мы с братом сидели на руинах стены и бросали тюленям мелких рыбешек.

Мы любили Дольние Земли, и сосны, и дюны. И море. Мы не перестали его любить, даже когда погиб наш отец. Море влюбило его в себя, и оно же отняло его жизнь. Однажды после шторма он не вернулся на берег. Волны выбросили на песок обломки его лодки. На следующий день отца нашли у волнолома. Мертвым. Море пощадило его. Его тело не изломало о камни, и морские твари не изуродовали его лица. Он казался спящим, и лицо его было безмятежно спокойно. Мать не плакала. Я помню, как она сидела у гроба, сцепив пальцы рук и глядя прямо перед собой. Она была бледна как полотно, вокруг ее глаз лежали глубокие тени, но ни одна слезинка не скатилась по ее щеке. Мы с Яном сидели, обнявшись, на полатях, и тоже не осмеливались заплакать. То было наше первое соприкосновение со смертью и горем. После этого мы с братом больше не ходили на волнолом.

Лита - Исход

После смерти отца наша жизнь начала разваливаться на части. Но не оттого, что мать осталась одна с двумя детьми на руках. Она была еще молода и полна сил. Она умела править парусной лодкой, и она управлялась с рыболовными сетями не хуже любого мужчины. Вокруг неё увивались женихи - в основном молодые вдовцы и холостяки, решившие остепениться, но она отвергала их всех. В своей жизни она любила лишь одного человека - нашего покойного отца, а другие были ей не нужны. Она бы справилась и без них. Ей хватило бы сил, чтобы в одиночку воспитать нас с братом. Нас всех сгубило другое.

Вначале до нас дошла весть о кончине старого короля Борислава Венда. А после по Дольним Землям поползли тревожные слухи о кровавых стычках между двумя его сыновьями - Мирославом и Микой Богумилом. "Корону не поделили", - говорили люди. Некоторые выражались и похлеще: "Тело покойного еще остыть не успело, а сынки уж грызутся над ним, как шакалы. Кончится тем, что перервут друг другу глотки, и страной будут править чужеземцы!" Я была совсем ещё девчонкой, но я уже начинала прислушиваться к разговорам взрослых, и я уже многое понимала. Слухи о межусобице доносились до нас, как отголоски далёкой грозы. Война была где-то там, среди равнин Разлога и сумрачных чащ Сумерязи. Мы надеялись, что нас это не коснётся. А после я впервые услышала слово "ромейцы". Они идут с юго-востока, говорили люди. Черноволосые, с бронзоватой кожей и глазами, как осколки базальта. Смерти они не боятся, и сами не щадят никого. Перед каждым сраженьем они преклоняют колени, вознося молитвы своему незримому божеству, а их жрецы в остроконечных капюшонах благословляют воинов на убийство. А убивать они умеют, говорили люди. Идут и идут вперёд, как чёрная саранча. Входят в дома и расстреливают из винтовок всех, кто попадается им на глаза. Раненых добивают штыками и саблями. Лезвия тускнеют от крови. Нивы горят, над пожарищами плывёт колокольный звон, а по дорогам бредут погорельцы - к морю, на север, куда ещё не докатилась война...

А потом мы узнали, что сожжён Лиэндале. Древняя столица королей. Город, лежащий меж трёх высоких холмов, расположенных в виде короны или трезубца. Как-то раз я была в Лиэндале. Когда ещё жив был отец, мы ездили туда на празднование Летнего Солнцеворота. Лиеэдале, где храмы так высоки, что кажется, будто их игольчатые шпили задевают облака. Лиэндале с мощёными улочками, такими узкими, что там едва могут разминуться два всадника, и шумными ярмарочными площадями, такими просторными, что там хватит места и торговцам, и скоморохам, и толпам веселящегося народа. Лиэндале с белоснежными башнями, коваными мостиками и цветными знамёнами, реющими на тёплом летнем ветру. Я не могла поверить, что города больше нет. Я плакала о Лиэндале, как плачут об умершем.

А после Мика захватил корону, убив брата Мирослава, и в Дольние Земли пришли ромейцы. Я помню, как в дюны вбивали сваи и натягивали на них колючую металлическую сеть. Тёрн. А потом по железным шипам побежал синеватый огонь, убивающий всё живое. Мы уходили. Мы прощались с морем. Рыбацкие домики стояли брошенные, опустевшие. В тростниковых крышах шелестел песок, ветром принесённый с дюн. Солнце в красноватой дымке медленно опускалось в море. По дороге со скрипом тащились телеги, доверху нагруженные домашним скарбом. Рядом брели люди - мужчины, женщины, дети. Немощных стариков везли на телегах. Младенцев несли на руках. Вдоль дороги стояли ромейцы с автоматическими винтовками наперевес. Мать не плакала, когда умер отец. Но когда море скрылось за гребнем дюны, она завыла. Не заплакала, а именно завыла. Как воет смертельно раненый зверь. Как воют плакальщицы над раскрытой могилой. День нашего исхода запомнился мне прежде всего звуками. Скрип колёс. Резкие окрики военных. Потрескивание Тёрна. Плач детей и голошение женщин. Брат был еще слишком мал, чтобы осознать весь смысл происходящего, но напуганный слезами матери, он тоже принялся хныкать. Я резко рванула его за руку и влепила ему затрещину. "Не вой, ты ж не девчонка!" - сказала я. Он, было, испуганно замолчал, но почти тут же разревелся снова - уже от боли и обиды. У меня к тому времени уже не осталось слёз. Больше ни разу в жизни я не заплакала. Даже спустя много лет, когда брат стоял на эшафоте, рядом с ворами и убийцами, а палач склонялся над жаровней, проверяя, достаточно ли раскалились железные прутья.