Трюкач
Шрифт:
Или троица недобитков поступилась самолюбием и отчиталась по существу: мы ему, конечно, да-али, но он нам – больше, с таким только и справишься, если ствол имеется. Эх вы, шушера! Нич-чего нельзя поручить! Все сам, сам. Ствол, говорите? Ну, я пошел. Один, между прочим. Учитесь!
Вот только стрельбы не хватало Ломакину! Оно конечно, ствол – больше для понта, для уверенности в себе… но есть у оружия такое обыкновение – срабатывать помимо воли того, кто его держит.
Укрыться бы заранее. Одеяло – не лучшее укрытие. Да. Действуй, Ломакин, как задумал.
– Тук-тук! – игриво прозвучало у дверей, потом «тук-тук» костяшками пальцев о дерево. – Можно?
Ломакин промолчал. Ломакина здесь нет.
Дверь
После затяжной паузы Ломакин угадал резкое вихревое движение – видеть не видел, но угадал: «Петр-первый» в полном соответствии с киношными образчиками небось стволом водит – полуприсев, сжав обеими руками, ловя на мушку… пустоту.
Пустоту, пустоту! Нет никого!
Впрочем, замкнутое пространство само по себе демаскирует: как бы удачно ни спрятался, ищущий найдет, если знает – есть тут, есть, но спрятался. Даже при полной неподвижности, даже не дыша – ты есть. Флюиды.
Но где ты есть, мастер?!
У противоположной окнам стены, вправо от двери, стоял шкаф. Тот самый; чуть сдвинутый. С правой стороны этого шкафа, в углу, образованном стеною и шкафом, стоял Ломакин. И стоял ужасно странно, – неподвижно, вытянувшись, наложив ладони на заднюю крышку шкафа, приподняв голову и плотно прижавшись затылком к стене, в самом углу, казалось желая весь стушеваться и спрятаться. По всем признакам, он прятался, но как-то нельзя было поверить. И правильно! Он не прятался, он засел в засаду… если эту позу можно характеризовать как «засел».
Если бы «Петр-первый» предпочитал книжки на досуге читать, а не видик смотреть, то мог бы и ЗА шкаф сунуться, стволом проверить – кто тут у нас? А у нас тут фигура – точно окаменевшая или восковая, бледность лица ее неестественная, черные глаза совсем неподвижны и глядят в какую-то точку в пространстве! Что бы тогда оставалось делать Ломакину? За палец укусить непрошеного гостя? Да? А тот вне себя три раза из всей силы ударит револьвером по голове припавшего к нему «Мерджаняна» – и, кстати, обнаружит: не Мерджанян это вовсе! Так что нельзя показываться на глаза…
«Петр-первый» все-таки предпочитал не книжки, а видик. Потому вместительный шкаф был им воспринят как вместилище тела, ошалевшего от жути, дрожащего тела. Эка! В шкаф забрался, клиент! А выступал-то по телефону, выступал-то!
Ломакин прошершавил ладонью по крышке: ага, здесь я, внутри. (По такому шороху не определить – внутри или снаружи. Ну разумеется, внутри! Книжек «Петр-первый» не читал, все больше – видик, видик…).
Ломакин мобилизовался, и…
… и «Петр-первый» предсказуемо прыгнул к шкафу. Наверное, нацелил ствол. Только не выстрели сгоряча, придурок! Пуля насквозь прошьет и дверцы, и заднюю крышку, и… Ломакина.
Не выстрелил. «Мерджанян» нужен «петрыэлтерам» до смерти напуганный, но, хм, живой!
… и «Петр-первый», наверное, издевательски усмехаясь, взялся за створки шкафа, не выпуская ствола, но вынужденно ослабив хватку, – дернул обе створки на себя!
… и Ломакин разжал пружины мускулов, распрямив руки на полный рычаг.
Шкаф с каким-то древним взвоем, на манер ти-рекса из «Юрасик-парка», пал «фасадом» на пол и накрыл-сожрал «Петра-первого». Пуст был шкаф, голоден…
Ломакин прыгнул сверху, добавив тяжести. Был риск, что поглощенный гость начнет беспорядочно расходовать обойму, вдруг очутившись в «гробу». Не начнет. Ствол не удержался, вылетел, со свербящим звуком нырнул под топчан.
Ломакин выждал с минуту, пока не уляжется пыль, пока не стихнут басовые волны, теребящие селезенку. Ломакин обсмотрел, не прищемило ли гостю что-нибудь жизненно важное. Нет, не прищемило. Иначе писк стоял бы еще тот!
Писка не было. Попавшийся «Петр-первый», вероятно, был оглушен, в беспамятстве. Ну-ну, полежи, парнишка, не рыпайся до поры!
Ломакин сдвинул топчан. Нащупал ствол. Да-а… Это вам не пугач-»поверлайн»! Это… ну-ка, ну-ка… «вальтер». Кажись, П-38. Сцепленный затвор, рассчитанный на патрон 9 мм. Курок расположен открыто, но перед первым выстрелом его можно не взводить – ударно-спусковой механизм самовзводный. Так называемый «офицерский». Немцы вооружали этими «вальтерами» прежде всего офицерский состав. А нынче поисковики-навозники, мародеры, роясь в сегодняшнем окаменевшем говне по местам прежних боев, откапывают и пускают в дело. Огнестрельного добра в земле – избыток. Отмочил в керосине, вычистил, смазал – еще послужит. Как новенький.
Э-э, нет. Не как новенький. Просто новенький. «Вальтер», да, но более тупорыл, чем П-38. Пожалуй, это – П-88. Ну да, съемный магазин, двухрядное расположение патронов – пятнадцать штучек. Однако П-88 никоим образом не мог погрязнуть в питерских болотах, чтоб его нашли через полвека. Ибо П-88 только с середины восьмидесятых стал производиться. Свеженький ствол. Откуда? И что за свеженьким стволом уже числится? И не глупо ли присваивать оружие-трофей? Глупо, глупо. Но очень хочется. Пригодится, учитывая события истекших суток. Надо лишь бумаженцию накропать: мною, таким-то и таким-то, на скамеечке в Летнем саду обнаружен пистолет; будучи законопослушным гражданином, добровольно сдаю находку правоохранительным органам. То на случай внезапной проверки, какого-нибудь общегородского «Сигнала». Вот шел сдавать… Дата? Ах, дата нужна? Дык… сегодняшняя дата! Как я проморгал, не поставил!
Опасения же, что ствол «грязный» – пожалуй, напрасны. Социализм кончился. Социализм – это учет и контроль. Какой, к дьяволу, учет и контроль, когда диктор «Вестей» сардонически хмыкает и сообщает: при ликвидации преступной группы был изъят израильский пистолет-пулемет «узи», по словам одного из задержанных, оружие куплено у случайной пожилой женщины на Тишинском рынке, на пистолете-пулемете обнаружена надпись-гравировка: «Товарищу Манделе от президента Уганды».
Патроны лучше всего вытряхнуть, дабы «вальтер» ненароком действительно не бабахнул сам по себе. Ломакин пока не психопат, могущий нажать на курок в состоянии аффекта, но… лучше вытряхнуть. И ни в коем случае не попадаться при каком-нибудь вышеупомянутом «Сигнале» – формально бумаженция с заявлением о добровольной сдаче является оправдательным документом, но милиция теперь пренебрегает формальностями: сначала отмудохают до полусмерти, обнаружив ствол, а после начинают разбираться, кого они, собственно? И разберутся ли? «Я – такой-то» – в бумаженции. А какой? Мерджанян? Ага! Лицо кавказской национальности, да еще и с «вальтером»! Мало ли что пистолет разряжен. Читайте инструкцию, то бишь учебно-практическое пособие: «Вооруженным следует считать и такое сопротивление, которое оказывается с применением заведомо негодного оружия или имитатора оружия, если в создавшейся обстановке сотрудник милиции не мог и не должен был воспринимать его в качестве негодного или имитированного». «Вальтер», даже лишенный патронов, никак не счесть негодным или имитатором. Сопротивлением же можно счесть, например, вопрос «А в чем дело?», когда вдруг посреди улицы остановят и потребуют: «Документики, гражданин!» – и получишь по полной программе.
Хорошо хоть, пик активности всяческих служб миновал с окончанием «Игр Доброго Толи», как окрестили питерцы спортшоу по имени мэра. После пика активности закономерна полоса пассивности. То-то шпана разгулялась! Ну да Ломакин – не шпана. И «вальтер» вполне пригодится, чтобы как раз шпану пугнуть.
К слову, в том же учебном пособии, которое Ломакину довелось изучать на съемках «Ну-ка! Фас!», сказано: «Не могут рассматриваться как предметы, используемые в качестве оружия, ведро, ботинок, веник, сумка, книга… хотя бы ими и наносились удары».