Тщеславие
Шрифт:
Так называемое творчество — суть крышечка для выпускания пара, и когда кажется, что тебя вот-вот разорвет изнутри, то непроизвольно заламываешь руки вверх и приоткрываешь ее, пар оборачивается синим шариком, нервно скачущим по бумаге.
Предать бумаге — все равно что предать огню… Вот оно слово, и оно саднит нестерпимо, но это совсем обычное слово — полновесное клише, ширпотреб, хоть и правда, и его просто необходимо вымарать, заменить, найти витиеватый эпистолярный эквивалент этому бывшему крику, дабы не унизить сильнее то, что и без того, честно говоря, в грязи валандается.
Со стороны все предельно просто — «Бермудский треугольник: он, она и я», кто же не разочаровывался по первому разу, и куда похлеще, подумаешь, горе!
— Идиотка! — кричит мама из кухни в комнату, и в голове мигом рисуется отчетливое изображение ее гневом налившихся глаз. — Посмотри, на кого ты стала похожа! Разве можно из-за какого-то козла так себя мучить!
Что ей сказать? Нечего.
А в тебе, чуть ниже горла, перекатывается: это неправильно, неправильно, это просто недоразумение, восьмерка на колесе Фортуны, и с ней надо что-то делать, исправлять как-то.
Кстати, об исправлении. Исправить по собственной воле ничего нельзя, но это понимаешь много позже. А поначалу перебираешь самые что ни на есть тривиальные способы.
Звонить? Глупость. Телефон — это только один из горчащих плодов технического прогресса, он плохо предсказуем: ты вечно попадаешь не туда, или трубку не он поднимает, или дома никого нет, и одному абоненту в общем-то все равно, а другому — слишком больно, а главное — глаз не видишь, и обязательно представляешь себе, как они смеются, вперяются в телевизор, книгу, газету, компьютерную «стрелялку», дырявят плохо побеленный потолок, с обожанием охватывают точеную фигурку (Лоры?): «Встретиться? Извини, не могу, работы — по горло, как-нибудь в другой раз»; представляешь, как зазеванный рот стыдливо укрывается ладонью и как пальцы тянутся к рычагу: «Ой, сорвалось… Одно слово, техника». И этого вполне достаточно, чтобы понять: не метод, так — лишняя нервотрепка.
А институт уже далеко позади, нет больше шанса на обязательные официальные встречи во время лекций, экзаменов или зачетов, так просто и естественно разошлись когда-то тесно смеженные пути-дорожки.
Случайное столкновение в метро? Москва, конечно, город маленький, но… Один шанс на тысячу среди этого броуновского движения. Не помогает даже длительное выстаивание в точках возможных пересечений, твое порядком потрепанное терпение обязательно иссякает за полминуты до появления лирического героя, и ты делаешь шаг в сторону эскалатора, маршрутки или троллейбуса, и он, лирический герой, даже не замечает, как поглощают твою сгорбленную спину членистокрылые двери.
Можно еще как бы случайно заскочить на работу к Людмиле Евгеньевне: вот она сидит за кассой, а ты подходишь и опускаешь на тарелочку примятые разноцветные бумажки, столько-то в такой-то отдел, и… «Ой, Надюша! Здравствуй! Куда же ты исчезла, совсем забыла нас», — а глаза… А глаза смотрят в сторону, смущенно и даже, может быть, виновато, пальцы машинально пересыпают монетки в одном из нижних отделений… Нет, не годится, она всегда была на моей стороне, но ошибалась, ах как жаль, что она ошибалась, и незачем портить человеку настроение своими плохо сформулированными просьбами о помощи и о пощаде, мольбой на уровне взгляда, ну чем она может помочь? Разве может помочь третье лицо? Нет. Только случай. Да и тот — вряд ли, ведь колесо Фортуны неисправно и обманывает тебя с завидным постоянством.
В общем, что бы ты ни делал, результат — минус бесконечность.
И вот тогда, только тогда планы в голове становятся абсурдны до совершенства и так непохожи на привычную правду, что начинают постепенно осуществляться.
Глава 2
Планов было два: просто абсурдный и абсолютно неосуществимый.
Первый, абсурдный, заключался примерно в следующем: нужно каким-то образом попасть в число сотрудников телевидения и снова оказаться в поле Славиного зрения, а уж там как-нибудь разберемся. Абсолютно неосуществимый, на бумагу переложить трудно, но я все-таки постараюсь: в результате этого плана я должна была написать нечто гениальное, стать слегка знаменитой, и вот тогда Слава все прочитает и все поймет, поскольку о ком и для кого же мне писать, если не о Славе и не для Славы, он — моя единственная тема, а значит, оценить написанное мной по-настоящему сможет только он один, и пусть все остальные громко аплодируют, мне эти аплодисменты на фиг не нужны, лишь бы он, Слава, прочувствовал, оценил и вернулся, и вот тогда все будет расставлено по местам уже окончательно, он больше никогда не посмеет меня презирать… и не любить не посмеет…
Странно, но, против всякой логики, я начала с осуществления именно этого последнего плана, а именно: подала для начала документы в Литературный институт имени А.М. Горького.
В истоках этого смелого и, я бы даже сказала, наглого шага стоял небезызвестный брат Михаила Кубрика — Алексей Кубрик, поэт из города Балашихи Московской области, прошедший в свое время конкурс в двадцать пять человек на место. «Чем я-то хуже?» — подумала я самоуверенно, хотя стихов Алексея Кубрика никогда и в глаза не видела и понять, чем я хуже, не могла просто по определению. Потом призвала на помощь одну из маминых знакомых, светскую леди Марину Сергеевну, тридцати пяти лет от роду, обладательницу двух не слишком удачных дочерей школьного возраста, двух любовников: одного — кавказской, другого еврейской национальности, тоже, кстати, не слишком удачных, — шумного рыжеволосого мужа, человека ревнивого и недалекого, а также давнюю почитательницу моих поэтических талантов, и мы в четыре руки стали готовить мою вступительную подборку исходя из ее взрослых, сложившихся вкусов.
У Марины Сергеевны было огромное количество знакомых везде, и, покопавшись в растопыренной телефонной книжице, она легко отыскала номер одного из своих старых приятелей, бывшего выпускника Литературного института, а ныне — банковского служащего. После недолгих уговоров (отказать в чем-либо Марине Сергеевне было практически невозможно) старый приятель согласился, так уж и быть, просмотреть подборку стихов молоденькой протеже, и мы сговорились встретиться в вестибюле метро «Китай-город» для передачи рукописи на предварительный просмотр профессионалу.
Народу в вестибюле было, как обычно, море, и я потеряла лишних двадцать минут на игру в загадалки: он — не он, поскольку по внешнему виду писатели, как ни странно, совершенно не отличаются от нормальных людей.
В результате Виктор сам обнаружил меня при помощи очень простого приема: он поочередно подошел ко всем стоящим вдоль стен вестибюля девушкам и спросил, не его ли они ждут. Не то чтобы я его совсем не заметила, но почему-то именно его кандидатуру отмела сразу как неподходящую, пока краем глаза наблюдала, как какой-то мужчина — очень худой, очень коротко остриженный, в белом и совсем легком, не по сезону, плаще — пытается заговаривать со всеми подряд представительницами прекрасного пола, начиная от самых томных и неприметных и заканчивая яркими <вамп». Время от времени он скользил по мне глазами, но всегда — мимо, и подходил к кому-то другому, я уже начинала подозревать в нем опасного маньяка или как минимум проходимца, и только когда он, с выражением полной безнадежности, дошел-таки до меня и спросил, не Надя ли я, ситуация наконец прояснилась. «А на поэта я вовсе не похожа», — отметила я про себя, но Виктору ничего не сказала, только папку с рукописью передала.