Тщеславие
Шрифт:
Был он такой несчастный, такой нелепый и потерянный, сказать ему хоть одно плохое слово просто язык не поворачивался… И тогда, с огромным трудом подавив в себе вчерашнее отвращение, я приобняла его за рыхлое плечо и сказала натянуто-ласково:
— Ничего… Все в порядке… Все нормально…
Герман немного ожил, и, чтобы успокоить его окончательно, я начала разматывать перед ним длинную логическую цепочку происшествий, приведших меня сегодня утром к такому вот подавленному состоянию.
— Подумай сам, — говорила я, и голос мой становился все увереннее, — сначала отравление это, потом эта чертова аллергия. Все до кучи: свадьба, «скорая», этот укол… Ты хоть посмотри на меня. Ты же видишь, что у меня с лицом
После моей тирады Герман успокоился окончательно и тут же попытался меня поцеловать. Я отшатнулась. Он вопросительно поднял свои неровные, густые темные брови.
— Знаешь, ты меня, конечно, извини, но… зубы почисти, пожалуйста, — тут же отмазалась я, и Герман, стремительно натянув плавки и откуда-то из-под кровати извлеченные пыльные тренировочные штаны, послушно пошлепал в коридор.
Мне стало любопытно. Я заглянула под кровать. Под кроватью мной были обнаружены: старая кроссовка фирмы «Adidas» — одна штука; неопределенного цвета тряпица, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении белой футболкой, — одна штука; книга из серии «Альфа-Фантастика», совсем новая, — одна штука; журналы «Крокодил» пятилетней давности — две штуки; носовые платки (грязные) — три штуки; газеты «Спорт-Экспресс» — одна кучка; сухие апельсиновые корки — множественное число. Все это пышное великолепие (кроме книги из серии «Альфа-Фантастика») покрывал густой слой скатавшейся пыли. Граница пыли обрывалась точно у края кровати, а дальше начинался чисто вымытый блестящий паркет, по паркету лениво расползались оранжевые солнечные пятна. Пятна томно шевелились, такие теплые на ощупь, и уже не рыжие, а лишь бледно-желтые отражения их совершали параллельное движение по плохо выбеленному потолку над моей головой.
Кинула взгляд на циферблат будильника — стрелки его радостно стояли торчком и показывали без пяти минут час. «Ничего себе!» — подивилась я, поднялась с постели и стала искать что-нибудь вроде халата и тапочек. Но, кроме белых лодочек и свадебного платья, ничего не обнаружила. Полезла в шкаф — шкаф был практически пуст. На плечиках висели две рубашки — голубая, в белую клетку, с короткими рукавами, и коричневая, с длинными, совсем уже дряхлая, с лохматыми манжетами. Еще были зимнее темно-серое пальто и куртка-»аляска», пара черных брюк, пара поношенных джинсов-варенок. В глубине шкафа нашлась вторая кроссовка. В другом отделении лежали несколько полотенец, больших и маленьких, несколько футболок, много неглаженого нижнего белья и альбом со старыми фотографиями. А больше не было ничего.
Герман все не возвращался.
Мне страстно хотелось умыться и причесаться. Я с опаской покосилась в зеркало. Опухоль почти спала, но диатезная розовая корочка клоками покрывала щеки, она была уже не бледно-розовой, как вчера, а ярко-алой. «Ну и рожа!» — беззлобно отметила я про себя, поискала расческу, не нашла, попыталась привести волосы в порядок пятерней — безуспешно. Волосы, вчера густо залитые лаком, слиплись, и пятерня в них благополучно застревала. «Да, теперь — только мыть, — сообщила я своему непрезентабельному зеркальному дубликату. — Господи, да где же это Герман запропастился?»
Потом выудила из шкафа одну из футболок, болотно-зеленую, надела. Футболка была мне широка и по бокам свисала неровно уголками вниз. Сунула ноги в лодочки (все вчера заработанные мозоли тут же дали о себе знать) и, приоткрыв дверь, выглянула в коридор. Дверь напротив тоже открылась, неожиданно и резко, и на пороге маленькой комнаты нарисовался заспанный, с опухшим, красным и помятым лицом свидетель Паша. Волосы его были всклокочены (почти как у меня), галстук съехал набок, брюки и рубашка наводили на мысль о жующей корове.
С минуту мы тупо смотрели друг на друга.
Но вот Пашин плохо сфокусированный, стеклянный взгляд начал потихонечку проясняться, пополз вниз и остановился на моих голых ногах. Я очнулась, всунулась обратно в комнату и дверь за собой захлопнула. «Вот черт! А я и забыла, что он здесь заночевал!» — мысленно выругалась я. Мне стало смешно. И из-за Паши, и из-за вида своего чудовищного. И вчерашний день не казался уже таким мрачным. Если вдуматься, то не так уж все страшно получилось, глупо, конечно, но скорее забавно. В жизни вообще гораздо больше смешного, чем грустного, это еще кто-то из великих придумал, по-моему.
А в стороне кухни громко гремели сковородками, тянуло запахом кипящего подсолнечного масла, сквозь приоткрытую дверь балкона доносился уличный шум, и ласковое июньское солнце светило прямо в окно. Герман не появлялся. Я еще раз оглядела комнату. Решила: «Что ж, будем создавать уют!» А потом подхватила один из поддиванных «Крокодилов», шариковую ручку, которая отыскалась тут же, на трельяже, и снова забралась на постель — стала кроссворд отгадывать.
— Что же ты не идешь? Я тебе и завтрак приготовил уже! — Герман выглядел немного обиженным.
— Дай халат. Или убери из дома Пашу. Не могу же я при нем ходить по квартире в чем мать родила, — парировала я спокойно.
— Ой, прости, — засуетился Герман и снова скрылся за дверью. Оттуда через мгновение долетел глухой перестук множества падающих предметов, как потом оказалось — книг. Книги стояли в коридоре, в открытых стеллажах, и, стремительно выскочив из комнаты, Герман в поворот не вписался, в крайний стеллаж врезался. Стеллаж едва не опрокинулся на Германа, но тот все же успел поддержать его, и только книги с самой верхней полки шумно осыпались на пол (и на голову, так что пару шишек Герман таки заработал).
Через несколько минут Герман вернулся в спальню, на сей раз — без происшествий. На сгибе одной руки его висел голубенький шелковый халат, совсем почти новый, другой рукой Герман потирал ушибленный затылок и комически морщился:
— Ты представляешь!.. (дальше следовал вышеприведенный рассказ о происшествии в коридоре).
А на кухонном столе уже возвышалась стопка горячих блинов, полупрозрачных, светло-желтых, на просвет напоминающих полные луны; сладкий пар взвивался над тарелкой и утекал в сторону настежь распахнутой форточки. Свидетель Паша насупился в уголке стола: его знобило. Чашка кофе, накрепко зажатая между Пашиных ладоней, содрогалась, извергая из недр своих брызги густой коричневой влаги, а Паша все не мог донести чашку до рта и только безвольно опускал трясущиеся руки обратно на клеенку. Когда же мама вежливо предложила ему блинок, Паша резко вскочил со своего места и, больно шарахнувшись плечом о край холодильника, умчался в сторону санузла. Мама укоризненно вздохнула и с угрозой в голосе к Герману обратилась:
— Это он всегда так напивается? — «всегда» было особо выделено интонацией. А в глазах читалось: «А ты? Ты тоже напиваешься так?» — и был в глазах запоздалый, никому уже не нужный страх: «Мы о тебе совсем ничего не знаем! Девочка моя! Да что же это? Да как же?!»
— Да нет, что вы! Он вообще не пьет почти. Его потому так и развезло. С непривычки, наверное, — ответил Герман приветливо.
— А… Тогда понятно… — подобрела мама и бросилась разводить «бедному мальчику» марганцовку.
Я попробовала блин. Блин был очень вкусный.