Тщеславие
Шрифт:
Густая августовская духота разливалась по аудитории номер шесть, что в корпусе дневного отделения, и шум улицы не мог пробиться через двойные, наглухо закрытые рамы. Беззвучно шагали за окнами прохожие, катились куда-то беззвучные автомобили, и беззвучные тополя перебирали пыльными листьями, касаясь пыльных стекол. Солнце, укрытое соседними домами и тополями, не проникало сюда, и только единственный косой треугольник канареечного света, заблудший солнечный зайчик, колыхался на второй парте в ряду у окна.
— Рассаживаемся по одному! — протрубил мастер. — И побыстрее, пожалуйста, у вас мало времени.
Я села к солнечному зайчику. А мои новые знакомые из Щелкова, Леночка и Анечка, оказались в противоположном углу аудитории, на галерке третьего ряда. Я подумала: «Жалко. Даже поболтать не с кем будет». Мастер ткнул перстом в парня за первой партой и всучил ему стопку желтоватой бумаги для печатных машинок: «Раздай!», а сам вскрыл конверт с темами и стал каллиграфическим почерком переписывать их на доску, траченную временем, исцарапанную и белесую от мела.
Сначала на доске появилась надпись: «Лошади в городе», затем: «Как я стал невидимкой». Я была в растерянности — что писать? Потом вспомнила своих старых друзей-музыкантов, которые однажды напились технического спирта, не зная, тот ли это спирт, который можно пить, или тот, который пить нельзя, а потом два часа ждали затаив дыхание, выживут или нет. Из этого, пожалуй, можно было бы сделать «невидимку» (действительно — напились и исчезли), но все это уже было раньше, где-то, у кого-то… А на доске тем временем появились еще три темы: «Портрет Незнакомки», «Только спокойно, только без паники» и «Глупое сердце, не бейся… С. Есенин».
Минут пятнадцать я удрученно рассматривала доску и не знала, что мне делать. За соседними партами уже брали разбег по бумаге самые разные ручки и низко кренились над рукописями головы будущих студентов, а на моих листочках еще не было ни строки, и только ленивый солнечный зайчик колыхался по ним вправо-влево.
— Кто хочет, может выходить покурить. Курилка внизу, где раздевалка. Или на улицу, — сообщил мастер.
Я встала, взяла сигареты и вышла во двор. Двор будто вымер. Прохладный ветерок шевелил деревья, грохотало и гудело на Тверском, из дверей приемной комиссии выходила невысокая темноволосая женщина, а за ней ковыляла черноухая собака неопределенной породы. Шла она странно — переставляла сначала обе левые лапы, переднюю и заднюю, а потом — обе правые, и грустная морда ее почти касалась асфальта. Вот так, Слава, я попала сюда только из-за тебя и ради тебя, не потому, что мне нужна слава, но потому что мне очень нужен ты, Слава, потому что мне без тебя плохо и не становится лучше, и не забывается, а я бессильна и ничего не могу сделать, даже этюд написать не могу, не знаю о чем. У меня долгая память и на сердце словно кусок сухого льда лежит, и холодно и жжет, глупое сердце… Вот именно, «глупое сердце». «Глупое сердце, не бейся». Как там дальше у Есенина? «Все мы обмануты счастьем», кажется… А кто знает, не появись на твоем пути Татьяна-первая… Прямо-таки сюжет для романа… Или для рассказа… Да я же и должна рассказ написать, я для этого и пришла сюда! Да и о чем, о ком мне еще и писать-то, если не о тебе, Слава?…
Я забросила бычок в рупорообразную урну около входа и поднялась обратно в аудиторию. Села на свое место, извлекла из сумочки гелевую ручку. Обозначила тему. Обозначила фамилию мастера и свою фамилию. А потом начала писать: «…Была весна, самое начало марта…»
Глава 8
«…Была весна, самое начало марта, и погода стояла по-настоящему весенняя — сырая и холодная. Серый влажный асфальт отражал низкое серое небо, а между небом и землей повисал снег с дождем. По обочинам дорог тянулись грязные окаменевшие холмики, похожие на застывшую вулканическую лаву; повылезли на свет Божий первые московские «подснежники»: раскисшие сигаретные пачки, покореженные банки от пива и газировки, разноцветные обертки и пакеты. Все выброшенные за зиму «бычки» плавали в соку коричневой талой жижи, а на бульварах и в скверах, там, где еще лежало серое ледяное крошево, расплывались желто-карие пятна с ярко выраженными эпицентрами — результаты всех зимних прогулок хозяев со своими разнопородными питомцами. Но уже тянуло, тянуло по улицам свежестью, и зимний дух готов был бесследно улетучиться до следующего года.
В то время мы оба работали на закрытом оборонном заводе недалеко от метро «Шоссе Энтузиастов». Мы были два начинающих радиомонтажника, два вечерника-второкурсника одного из московских технических вузов и очень смешная пара. Вечером этого холодного мартовского понедельника нам не светило ничего хорошего — нас ожидала сдвоенная лекция по физике. Физику мы не любили. Вернее, мы не любили физика — величественного сорокапятилетнего алкоголика с красно-фиолетовым носом и неприятной фамилией Снисарь. Всю лекцию он обычно гаденько хихикал, потирая свои тоненькие бледные лапки, пускал в адрес студенток сальные шуточки и половину пары рассказывал нам о своем древнем увлечении Майей Кристалинской, которая, по его словам, отвечала ему взаимностью.
А на Таганке давали «Мастера и Маргариту». И в пять часов, когда рабочий день наконец закончился и отзвенел заводской звонок, мы, конечно же, поехали не в институт, а на Таганку.
Я была тогда ужасно серьезной максималисткой, запоем читала разные умные книжки, делила окружающий мир по принципу «черное-белое» и на каждую неосторожно сказанную в свой адрес фразу выпускала колючки, как у дикобраза. Моя прическа представляла собой «божий одуванчик» неудачно сделанной химической завивки, а помада была вечно-фиолетовой.
Товарищ мой — очень высокий голубоглазый блондин с постоянно красными щеками и двухсантиметровым «ежиком» на голове — был на редкость неиспорчен для своих почти девятнадцати лет. Он витал в мире fantasy — где-то между Мэри Стюарт и Толкиеном, он ужасно много и ужасно громко говорил, он всегда и всему удивлялся, что делало его похожим на молодого восторженного цыпленка. И еще: я смеялась над ним, а он был почти влюблен.
Что нас объединяло? Трудно сказать. Должно быть, наша абсолютная противоположность. Но несмотря на эту противоположность, а может, и благодаря ей, что-то уже не первый месяц дрожало в воздухе прямо над нами, собиралось из мелких неприметных облачков в пышные тучи и готово было вот-вот пролиться на наши юные девятнадцатилетние головы.
И вот мы ехали на Таганку. Это был наш самый первый совместный выход в театр, а если точнее — в первый раз я согласилась на одно из многочисленных его приглашений. Но понедельник, как известно, день тяжелый: театр был закрыт, спектакль отменен. Не повезло. На физику возвращаться было бы глупо, и мы решили просто побродить по городу.
Он родился и жил в Москве, я была девочкой из пригорода и выросла в подмосковном военно-морском гарнизоне — за бетонным забором с колючей проволокой, на территории в один квадратный километр. Он знал город как свои пять пальцев, я — только схему метро. И поэтому обычно он был моим провожатым.
Мы шли, как мне казалось, куда глаза глядят — ныряли в переулочки, пересекали залитые талой водой грязные дворики, скакали через лужи и добрались в итоге до Тверского бульвара. Просто шли и болтали. Нам так уютно было просто идти и болтать. Черные голые деревья похрустывали заиндевевшими ветками над нашими головами, грязные маленькие окна старых домов глядели нам в спину почти с ненавистью, а нам было отчего-то весело. Не возникало этих отвратительных пауз и провисаний, когда лихорадочно думаешь: ну что бы, что бы еще такого сказать — поумнее, пооригинальнее, как бы не испортить впечатления, и не ударить в грязь лицом, и показаться хоть немного лучше, чем ты есть на самом деле. Не нужно было притворяться, не составляло труда найти общую тему для разговора, напротив, темы образовывали длинную шумную очередь, они толкались и вытесняли одна другую. И кто знает, куда бы вывели нас опасно-скользкие московские дорожки, будь на улице чуть более милосердная погода.