Тухачевский
Шрифт:
Весьма иронически, правда, уже постфактум, к идее пролетарской революции в Польше, которая должна помочь Красной армии в ее продвижении на Запад, отнесся главком Каменев, в 1922 году в статье «Борьба с белой Польшей» написавший о последних днях Варшавского сражения: «Теперь наступил тот момент, когда рабочий класс Польши уже действительно мог оказать Красной Армии ту помощь, которая дала бы Рабоче-Крестьянской России обеспеченный мир без угроз новых нападений; но протянутой руки пролетариата не оказалось. Вероятно, более мощные руки польской буржуазии эту руку куда-то глубоко-глубоко запрятали».
Тухачевский же в «Походе за Вислу» рисовал радужные перспективы не только польской, но и немецкой революции: «Рабочие Германии открыто выступили против Антанты, загоняли в обратную сторону эшелоны со снаряжением и вооружением, которые Франция пересылала в Польшу, не допускали разгрузки французских и английских кораблей с амуницией и вооружением в Данциге, сбрасывали поезда под откос и прочее — словом, вели активную революционную борьбу в пользу Советской России. Из Восточной Пруссии, когда мы соприкоснулись с ней, к нам потекли сотни и тысячи добровольцев, спартаковцев, беспартийных рабочих под знамена Красной Армии, формируясь в Германскую стрелковую бригаду… Итак, Германия революционно клокотала и для окончательной вспышки
Капиталистическая Европа была потрясена до основания, и если бы не наши стратегические ошибки, не наш военный проигрыш, то, быть может, польская кампания явилась бы связующим звеном между революцией Октябрьской и революцией западноевропейской» (в последней фразе Тухачевский довольно оригинально совместил пространство и время, Западную Европу с Октябрем).
Обеспокоенное советским наступлением, британское правительство 11 июля за подписью министра иностранных дел лорда Джорджа Керзона направило Москве ноту с предложением немедленно заключить перемирие и признать в качестве восточной границы Польши линию, выработанную в конце 1919 года Верховным советом Антанты. Эта линия, в основном совпадающая с нынешней границей Польши с Украиной и Белоруссией, стала называться с тех пор линией Керзона. 16 июля ЦК ВКП(б) признал необходимым продолжать наступление до тех пор, пока сама Польша не обратится с просьбой о перемирии. При этом не исключался переход через линию Керзона, если бы в этом возникла необходимость. 17 июля наркоминдел Г.В.Чичерин ответной нотой известил, что Советская Россия готова к миру, но что посредничество Англии в его достижении неприемлемо, поскольку Лондон в случае возобновления наступления Красной армии обещал Польше помощь и, следовательно, не может считаться нейтральным в советско-польском конфликте. 22 июля польское правительство и генштаб предложили заключить перемирие и начать мирные переговоры.
Командующий Западным фронтом был категорическим противником предлагавшейся некоторыми военными специалистами остановки примерно на линии Керзона — на Западном Буге, куда советские войска вышли к концу июля, взяв 1 августа город и крепость Брест-Литовск. Тухачевский и в 1923 году настаивал: «По свидетельству французских и польских офицеров, войсковые части потеряли всякую боевую устойчивость. Польские тылы кишели дезертирами. Никакой надежды на спасение не оставалось. Все бежали назад, не выдерживали ни малейшего серьезного боя… Если для нас… остановка дала бы возможность провести пополнение, укрепить свои тылы, привести в порядок весь организм наступающих армий, то, конечно, для поляков в этом смысле было гораздо больше возможностей. Не надо забывать, что на карту ставилось существование капиталистического мира не только Польши, но и всей Европы. Бесконечные транспорты и эшелоны с амуницией и вооружением следовали на помощь польской армии из Франции и Англии. Забастовки и активное противодействие германских рабочих в Данциге и на железных дорогах силою подавлялись французскими и английскими войсками, которые принимали на себя заботы о разгрузке и погрузке необходимого снаряжения. Польский капитал напрягал все свои силы, развивая бешеную агитацию против большевистского наступления. Ксёндзы служили ему в полной мере и призывали польское население к национальной самообороне. Формирование буржуазных добровольческих частей проходило очень успешно. И если бы только мы дали полякам спокойно провести эту работу, то через две-три недели, потребные нам для устройства наших дел, мы встретили бы против себя значительно сильнейшие, чем наши, армии и должны были бы снова ставить на карту наше стратегическое будущее. При том потрясении, которому подверглась польская армия, мы имели право и должны были продолжать наше наступление. Задача была трудная, смелая, сложная, но задачами робкими не решаются мировые вопросы».
27-летний командующий фронтом мечтал своим победоносным маршем на Варшаву решить главный, как ему казалось, вопрос современности — обеспечить торжество мировой пролетарской революции. И на первый взгляд его аргументы в пользу продолжения наступления представляются убедительными. Но только если не обращать внимания на очевидные противоречия в тексте «Похода за Вислу». Ведь в другом месте, как мы помним, Тухачевский утверждал, что немецкие рабочие успешно саботировали военные поставки Польше и с нетерпением ждали, когда Красная армия наконец принесет на своих штыках революцию в Германию. Польские же рабочие и крестьяне будто бы только и делали, что приводили в трепет собственную буржуазию и готовились вступать в ряды польской Красной армии, которая «начала усиленным темпом формироваться», да вот беда, не поспела превратиться во что-либо осязаемое к моменту разгрома советских войск. И вдруг выясняется, что Антанта, оказывается, не испытывает, несмотря на германский саботаж, особых затруднений в снабжении Пилсудского всем необходимым, а польская буржуазия успешно и в короткие сроки создает многочисленные добровольческие части — неужели из одних только студентов и торговцев, как уверяла советская пропаганда?
Разгадка здесь, думаю, довольно проста. В тех главах книги, где Тухачевскому требовалось оправдать свой довольно-таки авантюристический план наступления на Варшаву, он подчеркивал слабость и деморализацию польской буржуазии и армии наряду с силой и воодушевлением польского пролетариата и батрачества. Когда же командующему Западным фронтом необходимо было объяснить происшедшую катастрофу объективными условиями, от него независящими, в ход пошли тезисы о многочисленных польских резервах и способности буржуазии задавить «нарождающуюся» польскую революцию.
Как же на самом деле оценивал обстановку Тухачевский накануне и в дни Варшавского сражения? Скорее всего, тогда он был уверен: противник разбит и в панике отступает, что создает благоприятные условия для польской революции, которая, в свою очередь, поможет Красной армии довершить разгром войск Пилсудского. Только исходя из такого сценария развития событий можно объяснить реально предпринятые Тухачевским действия по подготовке и проведению Варшавской операции. И, как мы уже убедились, случаи паники и беспорядочного отхода у поляков на самом деле были, попытки формирования частей польской Красной армии предпринимались. Однако масштаб этих явлений в донесениях разведки и нижестоящих командиров, как водится, был сильно преувеличен. Сказался давний недуг русской армии, отмеченный критически мыслящим бароном Будбергом: «Любовь к дутым и ложным донесениям наша старая болезнь, полученная на Кавказе (особенно ярко она проявилась уже в наши дни во время Чеченской — последней Кавказской войны. — Б. С.) и в Туркестане, широко развившаяся во время боксерского восстания (в Китае в 1899–1901 годах,
Сам Будберг, генерал-лейтенант еще царского времени, обладавший богатым военным опытом (в Первую мировую командовал корпусом и был генерал-квартирмейстером штаба армии), хорошо научился, как и его противник — председатель Реввоенсовета, различать фальшь в поступавших к нему донесениях. Если, например, сообщается, что противник в панике отступает, но при этом ничего не сообщается о захваченных артиллерийских орудиях и пленных, то, не без оснований считал барон, поражение неприятеля «несколько преувеличено». У Тухачевского не было опыта старого генштабиста. В Первую мировую он и ротой не командовал. А позднее, во время борьбы с Колчаком и Деникиным, не раз убеждался, что оптимистические донесения подчиненных в целом соответствуют действительности: пленные и трофеи были налицо, белые армии отступали, быстро тая от дезертирства. Тухачевский думал, что на Польском фронте будет та же картина. Ведь польские рабочие и крестьяне, мобилизованные Пилсудским, полагал подпоручик-коммунист, ничем принципиально не отличаются от своих русских братьев по классу, массами переходивших на сторону Красной армии, стоило последней нанести войскам белых генералов несколько чувствительных ударов. Поэтому радужные донесения командармов и комдивов о разгроме «белополяков» некритически воспринимались молодым командующим Западным фронтом. Это был самообман. Можно согласиться с командармом Первой конной С. М. Буденным: «Из оперативных сводок Западного фронта мы видели, что польские войска, отступая, не несут больших потерь. Создавалось впечатление, что перед армиями Западного фронта противник отходит, сохраняя силы для решающих сражений… Мне думается, что на М. Н. Тухачевского в значительной степени влиял чрезмерный оптимизм члена РВС Западного фронта Смилги и начальника штаба фронта Шварца. Первый из них убеждал, что участь Варшавы уже предрешена, а второй представлял… главкому, а следовательно, и командующему фронтом ошибочные сведения о превосходстве сил Западного фронта над противником в полтора раза».
Ну, насчет того, ошибочные или нет, судить трудно. Уж больно тонким во всех войнах, не исключая и советско-польскую, является вопрос о соотношении сил и потерях сторон. Мы его еще коснемся. А вот что Тухачевский и Реввоенсовет Западного фронта здорово преувеличивали возможности своих войск и серьезно недооценили противника — сомнений не вызывает.
Единственным из крупных руководителей с советской стороны, кто с самого начала не верил в «революционизирование» Польши с помощью красноармейских штыков, был Троцкий. Как председатель Реввоенсовета и нарком по военным и морским делам он лучше любого другого представлял себе реальное состояние Красной армии, так сказать, «изнутри». Позднее, в 20-е годы, Лев Давидович, возражая против ориентации советских вооруженных сил на наступательную доктрину и «экспорт революции», писал: «Ну, как же вы скажете саратовскому крестьянину: либо повезем тебя в Бельгию свергать буржуазию, либо ты будешь саратовскую губернию оборонять от англо-французского десанта в Одессе или Архангельске? Разве повернется язык так ставить вопрос?.. С такой абстрактной речью мы не заберемся в душу мужика». Троцкий понял это уже весной и летом 20-го, во время войны с Польшей. Председатель Реввоенсовета почувствовал, что саратовские, пензенские, сибирские и иные мужики уже очень устали от продолжающейся шестой год бойни. Их еще можно, хотя и с большим трудом, кнутом и пряником, заставить оборонять пределы бывшей Российской империи от польского наступления (часть украинских и белорусских крестьян, чьи земли занимали поляки, делали это даже с некоторым воодушевлением). Однако принудить крестьянскую массу, составлявшую подавляющее большинство красноармейцев, свергать в Варшаве «чужую» польскую буржуазию казалось Троцкому невыполнимым. Лев Давидович прекрасно знал, что всё больше мужиков уходит в леса, чтобы бороться с выгребающими последнее продотрядами, и еще в феврале 1920 года безуспешно предлагал ЦК заменить душащую крестьянское хозяйство разверстку твердым налогом. Как раз в дни решающих боев под Варшавой, 15 августа, началось крупнейшее Тамбовское восстание во главе с эсером А. С. Антоновым. В подобных условиях слишком уж рискованным представлялся Троцкому поход в Польшу и дальше, на Запад. В мемуарах он так охарактеризовал собственную позицию: «…Мы изо всех стремились к миру, хотя бы ценою крупнейших уступок. Может быть, больше всех не хотел этой войны я, так как слишком ясно представлял себе, как трудно нам будет вести ее после трех лет непрерывной гражданской войны…
Страна сделала еще одно поистине героическое усилие. Захват поляками Киева, лишенный сам по себе какого бы то ни было военного смысла, сослужил нам большую службу: страна встряхнулась. Я снова объезжал армии и города, мобилизуя людей и ресурсы. Мы вернули Киев. Начались наши успехи. Поляки откатывались с такой быстротой, на которую я не рассчитывал, так как не допускал той степени легкомыслия, какая лежала в основе похода Пилсудского. Но и на нашей стороне, вместе с первыми крупными успехами, обнаружилась переоценка открывающихся перед нами возможностей. Стало складываться и крепчать настроение в пользу того, чтоб войну, которая началась как оборонительная, превратить в наступательную революционную войну. Принципиально я, разумеется, не мог иметь никаких доводов против этого. Вопрос сводился к соотношению сил. Неизвестной величиной было настроение польских рабочих и крестьян. Некоторые из польских товарищей, как покойный Ю. Мархлевский, сподвижник Розы Люксембург, оценивали положение очень трезво. Оценка Мархлевского вошла важным элементом в мое стремление как можно скорее выйти из войны. Но были и другие голоса. Были горячие надежды на восстание польских рабочих. Во всяком случае, у Ленина сложился твердый план: довести дело до конца, т. е. вступить в Варшаву, чтобы помочь польским рабочим массам опрокинуть правительство Пилсудского и захватить власть. Наметившееся в правительстве решение без труда захватило воображение главного командования и командования Западного фронта.