Тухачевский
Шрифт:
Здесь вызывает сомнение только одна деталь: вряд ли Тухачевский шел к Постышеву, в то время — члену Политбюро, представляться по случаю вступления в должность. Ведь арестовали маршала не в первый и даже не во второй день пребывания в Куйбышеве, а секретарю обкома он должен был представиться сразу же. Скорее можно предположить, что Постышев под каким-то предлогом вызвал Тухачевского к себе, чтобы облегчить чекистам арест (Павла Петровича эта помощь органам не спасла — в январе 1938-го вывели из Политбюро и расстреляли). Брать маршала в штабе округа, наверное, поостереглись, опасаясь эксцессов со стороны преданных ему командиров. Плау же, скорее всего, присутствовал не при аресте, а при обыске в салон-вагоне Тухачевского. Характерно, что арестовывали маршала офицеры НКВД, занимавшие высокие должности. То ли столь ответственное задание не рискнули доверить рядовым чекистам, вроде Радченко, то ли начальство Куйбышевского управления НКВД решило отличиться и лично взять главаря заговора. Они тоже не уцелели, когда людей Ежова стали менять люди Берии. Поэтому к началу хрущевской
Глава двенадцатая
Гибель «красного Бонапарта»
25 мая Михаила Николаевича привезли в Москву. К тому времени следователи накопили на него необходимый компромат. Ключевым событием действительно стал арест Фельдмана. Борис Миронович сломался сразу — столь глубоко потряс его сам арест. Он написал своему следователю 3. М. Ушакову (Ушамирскому): «Вы и начальник особого отдела т. Леплевский, который также беседовал со мной, предъявили обвинение в участии в военно-троцкистской антисоветской организации и предлагаете встать на путь чистосердечного раскаяния. Прошу ознакомить меня с фактами, изобличающими меня в участии в вышеназванной организации. После этого мне легче будет разобраться в этом вопросе». На Фельдмана позднее были выбиты показания от Путны и Примакова (последний отрицал свою вину почти девять месяцев и не выдержал психологического давления и физического насилия только 8 мая 1937 года).
Главная заслуга в быстрой капитуляции Бориса Мироновича принадлежит следователю Ушакову. Тот сам был арестован впоследствии и в октябре 1938 года в собственноручных показаниях объяснил, как заставил говорить одного из самых близких друзей Тухачевского: «На Фельдмана было лишь одно косвенное показание некоего Медведева (комкор М. Е. Медведев был арестован 6 мая, на суде от прежних показаний отказался и был расстрелян четырьмя днями позже Тухачевского. — Б. С.)… В первый день допроса Фельдман… написал заявление об участии своем в военно-троцкистской организации, в которую его завербовал Примаков… Придерживаясь принципа тщательного изучения личного дела и связей арестованных, я достал из штаба дело Фельдмана и начал изучать его… В результате я пришел к выводу, что Фельдман связан интимной дружбой с Тухачевским, Якиром и рядом других крупных командиров и имеет семью в Америке, с которой поддерживает связь. Я понял, что Фельдман связан по заговору с Тухачевским, и вызвал его 19 мая рано утром для допроса. Но в это время меня вызвали к Леплевскому на оперативное совещание, на котором присутствовало около 30 сотрудников, участвующих в следствии. Мне дали слово о результатах допроса Фельдмана примерно десятым по очереди. Рассказав о показании Фельдмана, я перешел к своему анализу и начал ориентировать следователей на уклон в допросах с целью вскрытия несомненно существующего в РККА военного заговора… Как только окончилось совещание, я… вызвал Фельдмана. К вечеру 19 мая было написано на мое имя… показание о военном заговоре с участием Тухачевского, Якира, Эйдемана и др., на основании которого состоялось 21 или 22 мая решение ЦК ВКП(б) об аресте Тухачевского и ряда других».
В свидетельстве Ушакова внимание прежде всего привлекает фраза об «интимной дружбе» Фельдмана с Тухачевским, Якиром и другими военачальниками. Будь она сказана в наши дни, воспринималась бы однозначно: как указание на существование гомосексуальной близости между Фельдманом и перечисленными лицами… На существование такого рода отношений между Фельдманом и Тухачевским как будто указывает один эпизод, приведенный в воспоминаниях лечащего врача маршала М. И. Кагаловского: «…За всё время, что я считался его лечащим врачом, мне не пришлось прописать ему ни одного рецепта. Правда, по моему совету в комнате, прилегавшей к служебному кабинету Тухачевского, оборудовали небольшой гимнастический зал с брусьями, турником, конем и гантелями (в те годы это было новинкой!). Однажды при мне во время гимнастических упражнений Михаила Николаевича вошел близкий его друг Борис Миронович Фельдман (косая сажень в плечах и более ста килограммов веса). Тухачевский схватил осанистого комкора и стал вращать мельницей, приговаривая: "Держись, Бориска!.."» Хотя, конечно, нельзя исключить, что здоровые сильные мужики просто вдруг решили повозиться, как дети. Ведь в 30-е годы слово «интимный» не имело еще той однозначности, которую приобрело в наши дни, и могло указывать на близкие, дружеские отношения без всякого сексуального подтекста. Показательно, что сотрудник военной прокуратуры Б. А. Викторов, публикуя в 1988 году цитированную выше выдержку из показаний Ушакова, «интимную дружбу» предусмотрительно заменил на «личную дружбу».
Вместе с тем подчеркнем, что гомосексуализм в те годы был достаточно распространен среди советских руководителей, хотя всячески подавлялся и был уголовно наказуем.
Сам «зоркоглазый нарком» Ежов в феврале 40-го был осужден и расстрелян не только по совершенно вздорным обвинениям в шпионаже и измене, но и по абсолютно справедливым — в фальсификации множества политических дел и гомосексуализме. Отрицая на суде всё прочее, обвинение в мужеложстве Николай Иванович признал. Между прочим, на следствии он говорил, что исключал «интимную связь» своей второй жены с писателем Исааком Бабелем — еще одно доказательство того, что слово «интимный» в конце 30-х годов имело и чисто сексуальное значение.
20 мая Ежов направил Сталину, Молотову, Ворошилову и Кагановичу протокол допроса Фельдмана,
В приложенном к записке заявлении Борис Миронович соглашался давать практически любые показания, которые ему продиктует следствие: «Прошу Вас, т. Ушаков, вызвать меня лично к Вам. Я хочу через Вас или т. Леплевского передать народному Комиссару Внутренних дел Союза ССР тов. Ежову, что я готов, если это нужно для Красной Армии, выступить перед кем угодно и где угодно и рассказать всё, что знаю о военном заговоре. И это чистилище (как Вы назвали чистилищем мою очную ставку с Тухачевским) я готов пройти. Показать всем вам, которые протягивают мне руку помощи, чтобы вытянуть меня из грязного омута, что Вы не ошиблись, определив на первом же допросе, что Фельдман не закоренелый, неисправимый враг, над коим стоит поработать, потрудиться, чтобы он раскаялся и помог следствию ударить по заговору. Последнее мое обращение прошу передать и тов. Ворошилову».
Фельдман мыслил как верный солдат партии. Раз она сказала, что должен быть военный заговор и тебя назначили его участником, надо это подтвердить и хорошо сыграть свою роль, для блага родины, Красной армии, партии, коммунизма… И еще Борис Миронович очень хотел жить. «Осанистый комкор» надеялся, что уже разбудил своим раскаянием и готовностью подтверждать всё, что угодно, столь необходимую симпатию к себе со стороны следователя, знаком которой стали те же папиросы и яблоки. Что теперь расстреляют кого угодно, но только не его. Что ему действительно протянута рука помощи. Фельдман не знал, что курить хорошие папиросы и усваивать так необходимые организму витамины, содержащиеся в яблоках, ему осталось меньше двух недель. Вместо спасения Бориса Мироновича еще немного подержали над пропастью, чтобы успел сказать, что требуется, а затем безжалостно столкнули вниз.
На самых первых допросах, протоколы которых или не составлялись вовсе, или не сохранились, Тухачевский отказывался признать свою вину. Это явствует из его собственноручных показаний, датированных 1 июня 1937 года: «Настойчиво и неоднократно пытался я отрицать как свое участие в заговоре, так и отдельные факты моей антисоветской деятельности». О своей очной ставке с Тухачевским Фельдман рассказал так: «Я догадывался наверняка, что Тухачевский арестован, но я думал, что он, попав в руки следствия, всё сам расскажет — этим хоть немного искупит свою тяжелую вину перед государством, но, увидев его на очной ставке, услышал от него, что он всё отрицает и что я всё выдумал…» Думается, однако, что окончательно сломала Михаила Николаевича как раз очная ставка с Фельдманом (протокол ее, как и других, не сохранился). Если уж лучший друг предал и с готовностью возводит напраслину и на тебя, и на себя, больше надеяться не на что. 26 мая Тухачевский заявил: «Мне были даны очные ставки с Примаковым, Путной и Фельдманом, которые обвиняют меня как руководителя антисоветского военно-троцкистского заговора. Прошу представить мне еще пару показаний других участников этого заговора, которые также обвиняют меня. Обязуюсь дать чистосердечные показания». И в тот же день написал: «Признаю наличие антисоветского военно-троцкистского заговора и то, что я был во главе его… Основание заговора относится к 1932 году».
До сих пор не решен вопрос, применяли ли к Тухачевскому во время следствия меры физического воздействия — говоря проще, пытали его или нет. Хотя насчет других подсудимых по этому поводу имеются определенные данные. Так, бывший сотрудник НКВД, а впоследствии заместитель министра госбезопасности Селивановский 10 декабря 1962 года сообщил в ЦК: «В апреле 1937 года дела Путны и Примакова были переданы Авсеевичу. Зверскими, жестокими методами допроса Авсеевич принудил Примакова и Путну дать показания на Тухачевского, Якира и Фельдмана… Работа Авсеевича руководством Особого отдела ставилась в пример другим следователям. Авсеевич после этого стал эталоном в работе с арестованными». По свидетельству бывшего сотрудника Особого отдела Бударева, Авсеевич, возглавлявший одно из отделений этого отдела, заставлял своих сотрудников постоянно находиться рядом с Примаковым и не давать ему спать, чтобы вынудить дать признательные показания. На сон подследственному отводилось лишь 2–3 часа в сутки, да и то в кабинете, где проходил допрос и куда даже доставляли пищу. Подобное непрерывное давление в конце концов сломило волю арестованного. Кроме того, по утверждению Бударева, «в период расследования дел Примакова и Путны было известно, что оба эти лица дали показания об участии в заговоре после избиения их в Лефортовской тюрьме».