Тумак Фортуны или Услуга за услугу
Шрифт:
— Ну как?
— А никак, — отвечаю мрачно. — Облевал я твоего уникума. Всего, от головы до пят. До сих пор, поди, отмывается, придурок.
Тут даже видавшего виды Коляна проняло. Вытаращив глаза, он приглушенно вопросил:
— Ты? Самого Сковородкина? Врешь! Как же это тебя угораздило, а, Василь Петрович?
Я ему все и рассказал. Он вдруг побагровел, набычился, надул щеки — и взорвался оглушительным хохотом.
— Ну, уморил! — ржал он, колотясь в приступе идиотского смеха. — Прямо-таки в самую рожу? А? Ха-ха-ха!.. Молоток, Васька! Умыл, умыл-таки!
Я молча, с досадой, наблюдал, как от души веселится
Наконец Колян сумел совладать с приступом, смех его потихоньку иссяк.
— М-да… жаль, конечно, что все так обернулось. Возлагал я на Сковородкина надежды немалые, а оно вон как вышло. И что же ты, Василь Петрович, намерен теперь делать?
Я махнул рукой.
— А ничего. Жить как жил, а там видно будет. Только ни к Сковородкиным, ни к Чайниковым, ни к Самоваровым всяким я больше не ездок. Довольно с меня, баста. Этому твоему гению, к примеру, самому место в психушке.
Колян кивнул.
— Ладно, Васька, иди работай. Может, и правда рассосется…
Я пожал плечами и потопал к своему станку.
Где-то ближе к обеду я стал замечать, что народец наш как-то странно на меня косится, шушукается, пальцами своими немытыми в персону мою тычет, однако подходить не подходит. Словно стена Берлинская между нами возникла, железный занавес: по ту сторону они, нормальные, а по сю — я, трезвенник-психопат, со сдвигом в мозгах и крышей набекрень. Однако после обеденного перерыва стена рухнула, и первым, кто пробил в ней брешь, оказался потомственный пролетарий Григорич.
— Слышь, Васька, — осторожно подкатил он ко мне, — сховай десятку, а то баба моя все одно найдет. Каюк тогда заначке. Нашим-то козлам безрогим я доверить не могу, враз пропьют, а тебе можно. А, Вась, сховаешь?
— Ладно, давай, — буркнул я, пряча купюру в карман. — А не боишься, что спущу твой чирик-то?
Григорич оскалился.
— Не-е, не боюсь. Ты теперь мужик надежный, на пропой не потратишь.
— Ну как знаешь…
Григорич отвалил, а меня вдруг досада взяла несусветная. Ну что за житуха, а? вроде как евнухом себя ощущаешь: сунули как бы в самый что ни на есть гарем — и оставили. Все равно, мол, от тебя проку как от козла молока, так что сиди, импотент, и охраняй наших баб.
В смысле, бабки.
Григорич оказался не единственным, кто подвалил ко мне в этот день со своею заначкой. Еще корешей пять сдали мне на хранение кровно заработанные, утаенные от семьи деньжата: кто чирик, кто два, а кто и полтинник приволок. Я на все махнул рукой и безропотно брал их трудовые, не учтенные женами, сбережения. Пущай, думаю, несут, мне что, жалко, что ли? Последним вразвалочку подкатил Вовка-прессовщик и принялся подле меня смущенно сопеть и переминаться с ноги на ногу.
— Ну чего мнешься, как сирота казанская? — говорю я ему. — Давай, что ли, бабки, схороню.
Он вынул чирик, но расставаться с ним не спешил.
— Понимаешь, Василь Петрович… — начал он, — тут такое дело…
— Выкладывай, не томи, — напер я на него.
— Словом, — решился он наконец, — сховай этот чирик, но мне не отдавай, до Восьмого марта. Даже если умолять тебя буду, на коленях — так ты ни-ни. Понял? Все одно пропью. А, Вась, сделаешь? Попридержишь у себя десятку?
— Отчего ж не сделать — сделаю, — пожал я плечами. — Только не въеду я что-то. Не один ли хрен, когда ее пропить — сейчас
Вовка отчего-то густо покраснел.
— Тут, понимаешь, такое дело… жене это, на подарок, к празднику. Хочется ей что-нибудь сделать… хорошее. А то ведь у меня не задержится, спущу.
Я кивнул.
— Заметано, Вовка. Даже если снова запью, твой чирик беречь буду, как зеницу ока. Зуб даю.
— Спасибо тебе, Василь Петрович.
Он отвалил. А я подумал: душевный-то, оказывается, парень этот Вовец-огурец. Смотри-ка, жене на подарок решил деньжат прикопить, в ущерб своему нутру! Это ж прямо-таки феномен какой-то.
В таких вот заботах и пролетел этот день. А за ним еще несколько, таких же муторно-трезвых, буднично-серых деньков, будь они все трижды неладны! Не успел оглянуться, как подошел к концу и февраль. А на пороге уже стояла весна.
Глава четырнадцатая
Где-то в первых числах марта приключился со мной один курьез. Со смеху помереть можно, да и только!
Словом, приперся я как-то на работу — и вижу такую картину. Весь наш народец цеховой сидьмя сидит вокруг Коляна-бригадира и галдит почем зря. Чем-то мои кореша сильно были взбудоражены, это я сразу понял: мат стоял такой, что даже у меня — у меня! — уши вяли. Чувствую, стряслось что-то из ряда вон выходящее.
Подкатываю поближе. И выясняю: бастует, оказывается, наш цех, бастует в полном составе, по случаю невыплаты зарплаты. Вчера был как раз тот самый святой день, ради которого пашет наш брат трудяга-работяга, и день этот был, ясное дело, днем зарплаты. Но зарплаты нам вчера не дали. Сказали, что дадут завтра, то есть уже сегодня, однако и сегодня, как выяснилось, нас ожидал полный облом. Нету, говорят, денег, и все тут. А когда будут, никто не знает. Вот братва и забастовала. Баста, говорят, не будем пахать задарма, кончилась, мол, эпоха партократов и тоталитаризма. Даешь демократию! — и никаких гвоздей.
Самое смешное, что подбил на это дело ребят не кто иной, как наш бригадир. Вот так дела! — думаю, — геройский мужик, оказывается, наш Колян. Свой в доску, словом.
(Да-а… смешно… смешно и грустно сейчас вспоминать, как кипел тогда, в начале девяносто четвертого, наш разум возмущенный — и из-за чего? из-за каких-то двух дней задержки зарплаты! Два дня, ха! это ж курам на смех! Сейчас, пять лет спустя, трудяги наши годами кровных своих заработанных не видят — и ничего, копошатся, концы с концами кое-как сводят, с голоду пока еще не пухнут, да еще касками асфальт вокруг Белого дома молотить силенок хватает! Феноменален все-таки наш русский мужик, феноменален и уникален. Просто диву порой даешься, да на какие же шиши, черт возьми, месяцами, а то и годами живет он без зарплаты-то, а?! Тут на два дня задержали, и то волком выть начинаешь — а эти… нет, в башке не укладывается. Ну хоть тресни!.. Впрочем, все это дело далекого будущего, до которого еще дожить надо; вот только доживу ли, вопрос…) Подсаживаюсь я, стало быть, к нашим-то, в знак солидарности и братского единства, а Колян, заприметив мою персону, похлопал меня по плечу и тут же включил в список участников акции протеста. Я, понятное дело, возражать не стал, потому как полностью разделял праведное негодование моих корешей по несчастью.