Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
Ребенок убежал, ничего не поняв, как убегают от умалишенных. На бегу он звал Елену:
— Бабушка, бабушка!
— Да, я убил его, — бормотал в каком-то бреду Хоакин, — но ведь он сам… вот уже более сорока лет он медленно убивал меня… Он отравил мне жизнь своим счастьем, своими успехами. Он хотел отнять у меня внука…
Заслышав поспешные шаги, Хоакин очнулся. Вошла Елена.
— Что случилось?… Что тут происходит?… О чем это ребенок?…
— О том, что болезнь твоего мужа привела к фатальной развязке, — холодно произнес Хоакин.
— И ты?…
— Помочь я уже не мог. В таких случаях помощь всегда запаздывает.
Елена пристально посмотрела на него и сказала:
— Ты… ты виноват…
И затем, бледная, подавленная, но не теряя горделивой осанки, она склонилась над телом мужа.
XXXVIII
Прошел год, как Хоакин впал в глубокую меланхолию. Он забросил свои «Записки» и избегал видеться с людьми, не исключая собственных детей. Смерть Авеля казалась естественным разрешением его душевного недуга, известного дочери. Однако густая завеса тайны опустилась на дом. Елена вскоре убедилась, что траурное платье очень ей к лицу, и деловито принялась за распродажу мужниных работ. Казалось, что к внуку она не только охладела, но даже стала испытывать какое-то отвращение. Между тем у мальчика появилась и маленькая сестренка.
Наконец непонятная, таинственная болезнь уложила Хоакина в постель. Почувствовав приближение смерти, он вызвал однажды детей, жену и Елену.
— Ребенок сказал вам правду, — начал Хоакин, — это я убил его деда.
— Не говори таких вещей, отец, — умоляюще перебил его Авель-зять.
— Сейчас не время для споров, пора вам знать правду. Я убил его. Или все равно что убил, ибо умер он в моих руках…
— Это совсем другое дело.
— Он умер в тот момент, когда я схватил его за горло. Произошло это как во сне. Да и вся моя жизнь была сплошным сном, каким-то ужасным кошмаром, которые иногда одолевают нас незадолго до пробуждения, на рассвете, между сном и бодрствованием. Я не жил и не спал… Увы! Но нет мне и пробуждения. Я не помню своих родителей, не хочу их вспоминать и верю, что, умерев, и они забыли меня. Интересно, забудет ли меня господь? Быть может, вечное забвение было бы лучшим исходом. Забудьте меня, дети!
— Никогда! — воскликнул Авель, целуя ему руку.
— Брось руку! Она сжимала горло твоего отца в минуту его смерти. Брось ее! Но меня не бросайте. Молитесь за меня.
— Отец, отец! — горестно шептала дочь.
— Почему я был таким завистливым, таким злым? В чем я провинился? Каким молоком был вскормлен? Уж не было ли оно эликсиром ненависти? Кровавым зельем? Кто догадал меня родиться на земле ненависти? На земле, девизом которой является: «Возненавидь ближнего своего, как самого себя». Я жил, вечно ненавидя самого себя; здесь мы все ненавидим друг друга. Однако… Позовите ребенка.
— Отец!
— Позовите ребенка!
Когда прибежал внук, умирающий попросил его подойти поближе.
— Ты прощаешь меня? — спросил Хоакин.
— Не за что тебя прощать, — вмешался Авель.
— Подойди к дедушке и скажи «да», — приказала мать.
— Да, — прошептал ребенок.
— Скажи ясно, отчетливо, прощаешь ли ты меня?
— Прощаю.
— Только твое, одно твое — хоть ты и не знаешь пока, что такое разум, — только твое прощение мне и нужно, прощение невинного существа. И никогда не задавай своего дедушку Авеля, который делал тебе столько рисунков. Не забудешь его?
— Нет!
— Никогда не забывай его, сынок, никогда. А ты, Елена.
Елена, потупив глаза, молчала.
— А ты, Елена?…
— Я, Хоакин, уже давно простила тебя.
— Я не об этом. Я только хотел посмотреть на тебя рядом с Антонией. Антония…
Несчастная женщина с мокрыми от слез глазами обняла мужа, словно желая защитить его.
— Во всей этой истории ты была главной жертвой «Ты не могла меня излечить, не могла сделать меня добрым…
— Но ведь ты был добрым, Хоакин… Ты столько перенес!..
— Да, перенес чахотку души. Но ты не могла сделать меня добрым, потому что я не любил тебя.
— Не надо, Хоакин, умоляю тебя!
— Нет, я скажу, я должен сказать и скажу здесь, перед всеми: я не любил тебя. Если бы я любил тебя, я излечился бы. Но я не любил тебя. И теперь мне очень жаль, что не любил. Ах, если бы можно было начать все сначала…
— Хоакин, Хоакин! — причитала убитая горем жена. — Не говори так. Пожалей меня, пожалей детей, внука, который слышит тебя… Сейчас он вроде не понимает, но, наверное, завтра уже…
— Именно жалея вас всех, я и говорю. Да, я не любил тебя, не захотел полюбить. Если бы можно было начать все сначала! Но теперь, теперь, когда…
Жена не дала ему закончить, прильнув устами к устам умирающего, словно хотела вдохнуть в него свое дыхание.
— Желание начать все сначала спасет тебя, Хоакин!
— Спасет! Что ты называешь спасением?
— Если ты захочешь, ты сможешь прожить еще несколько лет.
— Чего ради? Чтобы превратиться в развалину? Впасть в старческий маразм? Нет, только не старость! Эгоистическая старость подобна детству, в котором присутствует сознание обреченности. Старик — всего лишь ребенок, знающий, что умрет. Нет, не хочу я дожидаться старости. Чего доброго, начну по пустякам ссориться с внуками, возненавижу их… Нет, нет и нет… Хватит ненависти! Я мог тебя полюбить, должен был полюбить, — в этом заключалось единственное мое спасение, которое я сам отверг.
Хоакин умолк. Продолжать он не захотел или не смог. По очереди расцеловался с родными. Через несколько часов истомленная душа его отлетела вместе с последним усталым вздохом.
РАМОН ДЕЛЬ ВАЛЬЕ-ИНКЛАН
ТИРАН БАНДЕРАС{94}
Пролог
I
В ту достопамятную ночь и порешил Филомено Куэвас, местный помещик-креол, вооружить своих батраков винтовками, заблаговременно припрятанными в зарослях; и вот нестройные толпы индейцев двинулись по долинам Тикомайпу. Луна сияла вовсю, ночные дали полнились приглушенными голосами и шорохами.
II
Примчавшись в Хароте-Кемадо в сопровождении горстки пастухов, хозяин спешился, привязал коня и при свете ручного фонаря сделал перекличку:
— Мануэль Ромеро!
— Здесь!
— Ко мне! Просьба одна: не надирайся. Первый удар полночного колокола будет сигналом. В твоих руках жизнь многих людей, понял? А теперь — руку.
— Будьте, хозяин, покойны, к таким игрушкам мы привычны.
Хозяин продолжал перекличку:
— Бенито Сан Хуан!
— Здесь!