Туман
Шрифт:
– Ради Бога, дон Аугусто, ради Бога!..
– Я уже сказал, закладная уничтожена, и если она не берет свой дом, то и я не имею к дому никакого отношения. Благодарна она мне или нет, мне все равно!
– Ну, дон Аугусто, зачем вы так! Она ведь желает только помириться с вами, чтобы вы снова стали друзьями!
– Конечно, теперь, когда она порвала с другим, не так ли? Раньше я был «другой», теперь я первый, не так №?, Теперь она хочет подцепить меня?
– Разве я говорила вам что-нибудь подобное!
– Нет, но я догадываюсь.
– Ну, так вы совершенно ошибаетесь. Когда моя племянница сказала мне все, что я сейчас вам передала, я ей стала давать советы, стала внушать ей, раз уж она порвала со своим прощелыгой женихом, постараться завоевать вас, ну, вы меня понимаете.
– Да, снова завладеть моим сердцем.
– Именно! Так вот она в ответ мне сто раз повторила: «Нет, нет и нет». Она, мол, вас очень ценит и уважает как друга — только как друга, — но как муж выей не подходите, и она выйдет замуж только за человека, которого полюбит.
– А меня она полюбить не сможет, не так ли?
– Нет, такого она не говорила.
– Думаю, что говорила, и это тоже дипломатия.
– Как так?
– Да, да, вы пришли не только затем, чтобы я простил эту девушку, но и еще проверить, согласен ли я снова просить ее руки, не так ли? Бы уладите это дело, и она смирится.
– Клянусь вам, дон Аугусто, клянусь вам священной памятью моей покойной матери, клянусь вам…
– Вспомните заповедь: не клянись…
– А я клянусь, что вы сейчас забываете — невольно, ко вечно, — кто я такая, кто такая Эрмелинда Руис-и-Руис.
– Если бы все было так, как вы говорите…
– Да, это так, именно так. — Она произнесла эти слова таким тоном, что сомнения были неуместны.
– Ну, тогда… тогда… скажите своей племяннице, что я удовлетворен ее объяснениями и глубоко за них благодарен, что я по-прежнему буду ей другом, верным и преданным другом, но только другом и ничем больше, только другом… И не стоит говорить ей, что я не фортепьяно, на котором можно играть что вздумается; что я не из тех мужчин, которых сегодня берут, а завтра бросают; что я не заместитель и не вице-жених; что я-не второе блюдо…
– Не горячитесь так!
– Да я вовсе не горячусь! Так вот, я по-прежнему ее друг…
– И вскоре придете нас навестить?
– Не знаю.
– Но если вы не придете, бедняжка мне не поверит и будет огорчена.
– Я, видите ли, намерен предпринять долгое и далекое путешествие.
– Но прежде вы придете проститься?
– Посмотрим.
Они расстались. Когда донья Эрмелинда, придя домой, передала племяннице свой разговор с Аугусто, Эухения сказала про себя: «Там появилась другая, нет сомнения; теперь я должна завоевать его снова».
Аугусто, в свою очередь, оставшись один и расхаживая по комнате, говорил себе: «Она хочет мною играть, для нее я как фортепьяно. Бросает, берет, потом снова бросит… Меня держали про запас. Что там ни говори, она хочет, чтобы я снова сделал ей предложение — может быть, чтобы отомстить или чтобы тот, другой, ее приревновал и вернулся… Как будто я кукла, игрушка, дон Никто… А у меня есть свой характер, да, есть; я это я! Я это я! Я обязан Эухении; не могу отрицать, она пробудила во мне способность к любви; но раз она ее пробудила и оживила, теперь Эухения мне больше не нужна, женщин более чем достаточно».
Тут он не мог сдержать улыбки: ему вспомнились слова Виктора, сказанные их другу Хервасио, когда тот после свадьбы объявил, что едет с женой в Париж. «Ехать в Париж, — сказал Виктор, — с женой? Это все равно что везти треску в Шотландию!» Аугусто тогда от души смеялся.
И он продолжал: «Женщин более чем достаточно. Сколько очарования в коварной невинности, в невинном коварстве Росарио, этого нового издания вечной Евы! Очаровательная девочка! Эухения низвела меня от абстрактного к конкретному, эта же привела к родовому, а кругом столько соблазнительных женщин… Столько Эухении! Столько Росарио! Нет, нет, мною никто играть не будет, особенно женщина. Я это я! Пусть у меня маленькая душа, но она моя!» И, чувствуя, как это его «я» словно разбухает, разбухает и в доме ему уже тесно, Аугусто вышел на улицу, где этому «я» будет просторней и вольготней.
Едва он сделал первые шаги на улице, увидел небо над головой, увидел прохожих, — все шли по своим Делам, не замечая его, конечно, без умысла и не обращая на него внимания просто потому, что не были с ним знакомы, — Аугусто почувствовал, что его «я», то самое «я» в горделивом «я это я!», стало уменьшаться, уменьшаться и снова уместилось в его теле и даже внутри тела стало искать уголок, где бы спрятаться, чтоб его никто не видел. Улица казалась ему кинематографом, а он сам чувствовал себя тенью на экране, каким-то призраком. Погружение в толпу, затерянность в массе людей, которые двигались, ничего не зная о нем и не замечая его, всегда действовали на него так же, как погружение в природу, под открытым небом, на вольном ветру. Только наедине он ощущал себя, только наедине он мог говорить себе, быть может, чтобы себя убедить!
«Я это я!» Среди людей, затерянный в озабоченной или веселящейся толпе, он терял ощущение самого себя.
Так пришел Аугусто в укромный садик на пустынной площади того удаленного от центра района, в котором он жил. Площадь эта была спокойной заводью, где всегда играли дети; там не громыхали трамваи, не мчались автомобили; какие-то старички приходили погреться на солнце приятными осенними днями, когда листья с дюжины индийских каштанов, росших здесь за решеткой, кружились, гонимые северным ветром, по плитам мостовой или покрывали сиденья деревянных скамеек, как обычно выкрашенных в зеленый цвет, цвет молодой листвы. Эти ухоженные городские деревья, посаженные в правильном порядке, получавшие воду, если не было дождя, в определенные часы из оросительной канавки и протянувшие свои корни под плитами мостовой; эти деревья-пленники, вынужденные ждать, когда солнце взойдет над крышами домов, а потом спрячется; эти деревья-узники, скучавшие, наверное, по родному лесу, притягивали его с таинственной силой. В их кронах пели птицы, тоже городские, приученные улетать от детишек и приближаться иной раз к старикам, которые бросают им хлебные крошки.
Сколько раз, сидя в одиночестве на зеленой скамейке посреди маленькой площади, он видел пожар заката над крышами, а иногда в огненном золоте багряного света темнел силуэт черной кошки на трубе соседнего дома! Теперь была осень, осыпались листья, желтые, лапчатые, как листья винограда; похожие на засохшие, сплющенные кисти мумии, они падали на клумбы в центре плоч щади, на дорожки и цветочные горшки. И дети играли среди сухих листьев, собирая их в охапки и не замечая пылающего заката.
Когда он пришел на спокойную площадь и присел на, скамью, не преминув смахнуть с сиденья сухие листья, —: ведь была осень — там играли, как обычно, ребятишки,; Один из них поставил другого к стволу индийского каштана, хорошенько прижал и сказал: «Ты будешь пленником, тебя схватили бандиты…» — «Да ведь я…» — отозвался недовольно мальчик, но первый его перебил: «Нет, ты уже не ты…» Аугусто не желал этого слушать, он поднялся и пересел на другую скамью, И сказал себе: