Туманная страна Паляваам
Шрифт:
Леонид на прииске уже три года. Каким штормом с «материка» его занесло, неизвестно. Шахматы любит, с ружьем вокруг балка полазить тоже любит, письма часами пишет. Тетрадь у него толстенная, в коричневой обложке. Пишет прямо туда, потом что-то вырежет — и в конверт. Занятия все такие, что намолчаться вволю можно.
О себе вообще говорить нечего. Сам не пойму, как тут очутился. Правда, сейчас уже соображать начинаю, а вначале…
Так вот, экзамены в университет я сдал. Но, увидев свою фамилию в списке принятых, заскучал. Вместо того, чтобы
Вот такие факты… Да нет, судя по ним, основное я и о себе и о ребятах знаю. Самое главное. Ладно, давай работать.
Я бросаю окурок, натягиваю рукавицы и беру лом. Неделю назад мы здорово попотели. С восьми до девяти метров в шурфах шел речник: окатанные глыбы кварца и еще какого-то красноватого, очень крепкого камня. Сейчас о тех днях напоминают лишь белые пятна разломов, вкрапленные в стены. Под речником пошла серая глина. Лому она поддается легко, четверть часа — и шпур готов.
Сверху заглядывает Леонид:
— Как у тебя?
— Как у тещи на блинах.
— Вылазь.
Допуск к взрывным работам только у Леонида. Когда шурфы мелкие, он разрешает нам заряжать самим, только посматривает. А метров с трех начинает уже сам.
По веревочной лестнице я карабкаюсь наверх. Леонид сует в один карман пару аммонитных патронов, в другой — детонаторы, опускает вниз концы проводов.
Тени в распадках густеют. Небо на юге, где течет таинственная речка Паляваам, тонет в серой дымке. Холодно. Я медленно бреду в сторону от заряженной линии. Подходит Вовка. Мы молча топчемся на снегу. Наконец из горловины шурфа появляется Леонид. Осмотрев провода, забирает взрывную машинку и бежит к нам. Концы проводки здесь. Он набрасывает их на клеммы, вертит индукционной ручкой и нажимает на кнопку. Жерла шурфов разом выплевывают серые фонтаны. Кувыркаясь, летят вверх глыбы мерзлого грунта. Замирают на мгновение и падают вниз. Тугой звук медленно растекается по долине, замирая в отрогах сопок.
Не грунт сегодня, а масло.
Печь гудит. Вовка сооружает ужин из говяжьих консервов и сухой картошки. Он сегодня дежурный повар. Балок у нас маленький, метров четырнадцать. В дальней стенке окошко. Вдоль боковых стен койки с ватными матрацами и спальными мешками. Под окошком стол из фанерного листа. Над окошком полка с батарейным приемником и стопкой книг. Приемник «Родина». Работает время от времени, когда есть так называемое прохождение. То есть когда северные сияния не забивают наглухо слышимость.
Печь у входа, справа. Когда горит, в балке жарко, хотя в углах мерцают нетающие наплывы льда. Вокруг печи в стенах длинные гвозди для сушки одежды и валенок. Жить можно.
За столом колдует над шахматной доской Леонид. Я уже давно понял, что Леониду равного в шахматной игре партнера здесь не найти. С ним как-то Веденеев сел играть, у меня, говорит, разряд третий. Леонид ему в полчаса три мата поставил. Никакого уважения. А вот я не могу. Для шахмат человек должен иметь железную логику. У меня ж ее, кажется, нет. Жалко.
Я валяюсь на кровати. Читать неохота. Быстрей бы Ленка институт кончала да ко мне… Весной здесь, рассказывают, хорошо: птица разная, зверь выползает. Рыбу — хариуса — в ручьях: ногой отпихивают, когда воду берут. Уха прямо, а не ручьи… Врут, наверное. Я вот тоже про рыбалку на речке Рузе под Москвой как начну рассказывать — самому интересно. А если правду — чего там поймаешь? Десяток окуней-недомерков, пару плотвиц… Еще, говорят, тут медведей много. А брат как раз просит шкуру прислать к свадьбе. Сказать разве ребятам? Скажу.
— Брат пишет — жениться собрался.
— Чокнулся твой брат, — говорит Вовка. — Пусть лучше к нам едет, на укрепление бригады.
— Шкуру брат просит к свадьбе, — продолжаю я. — Медвежью. Как-то Валька Евсеев хвастал, что берлогу знает, да идти не с кем. Один боится. Вот я и подумал…
— Валяйте, — хихикает Вовка. — А ты хоть раз видел этого зверя на свободе?
— Ну и что?
— А то. Слышал небось поговорочку: «Закон — тайга, медведь — хозяин»? В тундре он тоже хозяин. И очень может быть, что он отправит твою шкуру своей родне в тайгу на свадьбу.
— Испугал!
— Не ерепенься. Я вот один раз попал. На катере мы тогда по Амуру ходили. Я — моторист, дед Шубаров — капитан, матрос — совсем еще шкет-салага. Месяца не наплавал, а туда же…
Топаем, значит, раз фарватером, видим: плывет кто-то. Подошли ближе — медведь. Этот шкет и загорелся — давай убьем. Тоже вроде тебя: шкуру захотелось.
Дед Шубаров против. Нечего, мол, брать с медведя летом, шкура — дерьмо. А шкет не отстает, разнылся, да меня еще черт дернул поддакнуть ему. Ну, дед и махнул рукой: «Валяйте!»
Подвел я катер носом вплотную к зверю, шкет прицелился багром да хвать его по башке. И тут никто рта открыть не успел: медведь багор под себя, сам на катер. Отряхнулся так аккуратно и на корму. Шкет как сиганет за борт! Дед Шубаров кричит: «Спокойно! Стрелять буду!» — и прыг за ним! А медведь ко мне. Ну, я мотор вырубил и следом.
На берегу дед Шубаров только и сказал: «Не бить надо было, а колоть. Что ему, миляге, твое битье? Как соломинкой».
Мы хохочем так, что сковорода на столе начинает прыгать.
— А ка… катер?..
— Что он его в порт поведет с выключенным дизелем? Покуражился там и поплыл дальше… Месяц потом ремонтировались. В порту говорят: вроде спокойно было, а вы как после шторма…
Вовка подходит к двери и распахивает ее настежь: жарковато стало. Это, как я успел понять, обычная беда крохотных тундровых жилищ: переложил в печь ковшик угля — сиди с раскрытой дверью.
Серый холодный туман ползет по полу и тает возле стола, за распахнутой дверью посвистывает ветер и кружит мелкий снег в тонкой полосе света.