Туманы Авалона
Шрифт:
На лестнице показалась Гвенвифар. Кто-то шепотом объяснил ей, что случилось, и Гвенвифар, спустившись, взглянула на Акколона.
– Он умер, взбунтовавшись против Верховного короля, – отчетливо произнесла она. – Так пусть не обретет он христианского погребения! Пусть его тело бросят на поживу воронам, а голову вывесят на крепостной стене, как и положено обходиться с предателями!
– Нет! О, нет! – вскричал Уриенс. – Умоляю тебя, королева Гвенвифар! Ты же знаешь – я всегда был твоим верным подданным, а мой бедный мальчик уже поплатился за свое преступление – молю тебя, леди, ради Иисуса Христа! Иисус тоже умер, как преступник, вместе с разбойниками, и проявил милосердие даже к ним… Будь же милостива
Гвенвифар словно не слышала его.
– Что с моим лордом Артуром?
– Он выздоравливает, леди, но он потерял много крови, – сказал монах. – И все же он велел передать тебе, чтоб ты не боялась. Он непременно поправится.
Гвенвифар облегченно вздохнула.
– Король Уриенс, – произнесла она, – ради нашего доброго рыцаря Увейна я выполню твою просьбу. Отнесите тело Акколона в церковь и положите…
К Моргейне вернулся дар речи.
– Нет, Гвенвифар! Предай его земле, раз у тебя хватило великодушия, – но Акколон не был христианином! Не нужно хоронить его по христианскому обряду! Уриенс обезумел от горя и не ведает, что говорит!
– Успокойся, матушка, – попросил Увейн, крепко обнимая Моргейну за плечи. – Пожалуйста, не надо сейчас спорить о вере – ради меня и отца. Раз Акколон не служил Христу, то тем сильнее он теперь нуждается в милосердии Божьем – ведь он умер, как предатель.
Моргейна хотела возразить, но голос вновь изменил ей. Сдавшись, она позволила Увейну увести себя со двора, но как только они переступили порог замка, Моргейна вырвалась из рук пасынка и пошла сама. Она заледенела, словно последние искры жизни покинули ее. Моргейне чудилось, что не прошло и нескольких часов с того момента, как она лежала в объятиях Акколона – там, в волшебной стране, – как прикрепила к его поясу Эскалибур… И вот теперь она стояла по колено в воде, глядя, как безжалостный поток уносит прочь все, что было ей дорого, – а на нее обвиняюще смотрели глаза Увейна и его отца.
– О да, я знаю, что это ты замыслила предательство, – сказал Увейн. – Но мне не жаль Акколона. Как он мог позволить, чтоб женщина совратила его с пути истинного! Пожалуйста, матушка, веди себя пристойно. Не надо больше втягивать ни меня, ни отца в свои нечестивые замыслы.
Он сердито взглянул на Моргейну, затем повернулся к отцу; тот оцепенело застыл, ухватившись за первое, что подвернулось под руку. Увейн усадил старика в кресло, опустился на колени и поцеловал ему руку.
– Милый мой отец, я по-прежнему с тобой…
– Сын мой, сын мой!… – в отчаянье застенал Уриенс.
– Посиди здесь, отец, отдохни – тебе понадобятся силы, – сказал Увейн. – Позволь, я пока что позабочусь о матери. Ей тоже нехорошо…
– О матери – ты говоришь?! – вскричал Уриенс, подхватившись и воззрившись на Моргейну с неукротимой яростью. – Чтоб я никогда больше не слышал, что ты зовешь эту гнусную женщину матерью! Или, по-твоему, я не знаю, что это из-за ее чародейства мой милый сын восстал против своего короля? И думается мне, что это ее злое колдовство погубило Аваллоха – а еще тот сын, которого она должна была мне родить! Трех моих сыновей послала она на смерть! Берегись, чтоб она и тебя не соблазнила и не оплела своими чарами и не довела до погибели – нет, она не мать тебе!
– Отец! Мой лорд! – негодующе воскликнул Увейн и протянул руку Моргейне. – Прости его, матушка, он сам не понимает, что говорит. Вы оба сейчас не в себе от горя. Ради Бога, успокойтесь – довольно с нас на сегодня несчастий…
Но Моргейна не слышала его. Этот человек, этот муж, нежеланный и нелюбимый – вот все, что осталось у нее после крушения замыслов! Надо было бросить его умирать в волшебной стране! И вот теперь он стоит тут и несет какую-то чушь – а Акколон мертв, Акколон, стремившийся воскресить все, от чего отступился его отец, все, что клялся беречь – и предал – Артур… Все пропало – остался лишь выживший из ума старик…
Моргейна сорвала с пояса изогнутый авалонский нож и ударила Увейна по руке. Кинувшись к Уриенсу, она занесла нож, сама едва ли понимая, что собирается делать.
Но тут ее запястье оказалось в железных тисках, и Увейн попытался отнять нож. Моргейна принялась вырываться, но Увейн держал ее мертвой хваткой.
– Не надо, матушка! – взмолился он. – Что за бес в тебя вселился? Матушка, взгляни – это всего лишь отец… О Господи, смилуйся же над его горем! Он не собирался ни в чем тебя обвинять! Он сам не знает, что говорит! Он опомнится и поймет, что наговорил глупостей… и я тебя ни в чем не виню… Матушка, матушка, послушай! Отдай мне нож! Матушка!…
Эти повторящиеся крики – «Матушка!» – и звеневшие в голосе Увейна любовь и мука в конце концов пробились сквозь пелену, застилавшую зрение и разум Моргейны. Она позволила Увейну отобрать нож, отрешенно заметив, что пальцы ее в крови – за время борьбы она поранилась о бритвенно-острое лезвие. Увейн тоже не обошелся без порезов, и теперь сунул палец в рот, словно мальчишка.
– Милый отец, прости ее, – жалобно попросил Увейн, склонившись над Уриенсом. Старик сидел в кресле, бледный, как смерть. – Она обезумела. Она ведь тоже любила моего брата – и она же очень больна, вспомни. Ей вообще не стоило сегодня подниматься спостели. Матушка, давай я позову твоих служанок, чтоб они помогли тебе вернуться в кровать. Вот, возьми, – сказал Увейн, вложив ей в руку изогнутый нож. – Я знаю, что это память о твоей приемной матери, Владычице Авалона, – ты рассказывала об этом, еще когда я был маленьким. Бедная моя матушка, – вздохнул он, обняв Моргейну за плечи. Моргейна еще помнила те времена, когда она была выше Увейна, тощего мальчишки с по-птичьи тонкими косточками, – и вот теперь пасынок возвышался над нею, бережно прижимая Моргейну к груди! – Матушка, милая моя матушка, ну не надо, не надо, не плачь… я знаю, ты любила Акколона не меньше, чем меня… бедная моя матушка…
Ах, если бы она и вправду могла разрыдаться, выплакать это чудовищное горе и отчаянье! Слезы Увейна капали ей на лоб, и Уриенс плакал, но Моргейна застыла, не в силах проронить ни слезинки. Мир сделался серым и ломким, и все, на что ни падал взгляд Моргейны, казалось ей огромным и грозным, и в то же время – неимоверно далеким и крохотным, словно детская игрушка… Моргейна боялась шелохнуться – а вдруг от ее прикосновения все рассыплется на кусочки? Она не заметила, как пришли служанки. Они перенесли окостеневшую, безропотно подчиняющуюся Моргейну на кровать, сняли корону и праздничный наряд, который Моргейна надела в предвкушении своего торжества; Моргейна видела, что ее нижняя рубашка и платье снова залиты кровью, но сейчас это казалось совершенно неважным. Прошло немало времени, прежде чем Моргейна очнулась и поняла, что ее вымыли и переодели в чистое; она лежала в одной постели с Уриенсом, а рядом с ней дремала на табурете служанка. Моргейна приподнялась и взглянула на спящего старика. Лицо его опухло и покраснело от рыданий, и Моргейне почудилось, будто перед нею чужой, незнакомый человек.
Да, Уриенс был добр к ней – на свой лад. «Но теперь все это – в прошлом, и мои труды в той стране завершены. Я больше никогда в жизни не увижу Уриенса и не узнаю, где он упокоится».
Акколон погиб, и все ее замыслы обратились в прах. Эскалибур и волшебные ножны, оберегающие своего владельца, по-прежнему у Артура. Что ж, раз единственный человек, которому Моргейна могла доверить это дело, подвел ее и умер, значит, она сама должна стать карающей рукою Авалона и повергнуть Артура.