Тургенев без глянца
Шрифт:
Год страданий и мук
Иван Сергеевич Тургенев. Из дневника:
Суббота, 9 декабря/27 ноября 1882. Итак – несмотря на предчувствие, я начинаю новую книжку. Вот при какой обстановке: Недели две тому назад я переехал из Буживаля и поселился в rue de Douai. Здоровье мое в том же statu quo, даже похужело в теченье нескольких дней; теперь опять то же – ни стоять, ни ходить и т. д. – <…>
17/5 декабря, воскресенье. В течение последней недели еще вырисовалась новая прелесть. Тот невром, который образовался у меня на брюхе над <…> вследствие операции чирея (в 1856 году) и который целых 25 лет хотя болел, но не увеличивался, вдруг стал непомерно пухнуть – и если так продолжится, то придется взрезать мне брюхо и вырвать эту гадость… (от
Пятница, 12 янв. 1883/31 дек. 1882. Послезавтра, в воскресение, в 11 ч<асов> мне вырезывают мой невром. Операция будет мучительная – так как, по решению Бруарделя, меня хлороформировать нельзя. После мне придется пролежать недвижно дней десять. Если сделается рожа – я, вероятно, умру. Но le vin est tire – il faut le boire [64] . Недуг грудной – все в том же положении. <…>
Воскресенье, 14/2 янв. 83. 10 1/2 ч. утра. Сижу в ожидании докторов, которые будут меня резать (они сию минуту приехали), – пока не трушу. Что будет дальше – не знаю. В начале следующей страницы напишу результат.
64
Вино откупорено – надо его пить (фр.).
Суббота, 27/15 янв. 83. В прошлое воскресенье, 2/14 янв<аря> так-таки и вырезали у меня невром. (Действовал Поль Сегон, присутствовали Бруардель и Нелатон и Гиртц.) Было очень больно; но я, воспользовавшись советом Канта, старался давать себе отчет в моих ощущениях – и, к собственному изумлению, даже не пикнул и не шевельнулся. А длилась вся операция минут с 12. Невром был с грецкий орех – большой. Потом меня уложили – и так я пролежал 14 дней. Лихорадки не было и никаких усложнений. Рана в 15 сентим<етров> скоро и правильно зажила. Зато старая моя болезнь – боль в груди и пр. – меня лихо помучила, так как лежание на спине причиняло мне особенные страдания. Пришлось прибегнуть к морфину. Болезнь эта продолжает потешаться надо мною – но ведь от этого я избавиться не могу, что ни говори Бертенсон с своей глиной.
Альфонс Доде:
Два месяца тому назад я видел Тургенева в последний раз. Дом был по-прежнему полон цветов, звонкие голоса по-прежнему звучали в нижнем этаже, мой друг по-прежнему лежал у себя на диване, но как он ослабел, как он изменился! Грудная жаба не давала ему покоя, а кроме того, он страдал от страшной раны, оставшейся после операции кисты. Тургенева не усыпляли, и он рассказал мне об операции, ясно сохранившейся в его памяти. Сначала он испытал такое ощущение, словно с него, как с яблока, снимали кожуру, затем пришла резкая боль – нож хирурга резал по живому мясу.
– Я анализировал свои страдания, мне хотелось рассказать о них за одним из наших обедов. Я подумал, что это может вас заинтересовать, – прибавил он.
Николай Андреевич Белоголовый:
В половине мая (1883 г. – Сост.) я был опять в Париже и в день приезда повидался со многими из знакомых, но не мог добиться от них ясных сведений, и это было вполне понятно: И. С. уже был перевезен в Буживаль, а так как в это время он страдал жестоко и почти без перерыва, то не принимал решительно никого из посторонних, и узнать что-нибудь точно о его состоянии было очень трудно. Не теряя времени, я тотчас же написал И. С. записку, извещая его о своем приезде и спрашивая, могу ли, не обеспокоивши его, приехать в Буживаль и когда? В тот же день я получил почтовую карту, на которой И. С. собственноручно писал, что он очень рад меня видеть и ждет с нетерпением; почерк был четкий, хотя несколько дрожащий. Я немедленно отправился в Бужеваль с тяжелым сердцем. <…>
Обо мне доложили и тотчас же попросили в спальню. И. С. лежал на широкой кровати, одетый в домашнюю визитку, и, видимо, перед тем читал: кругом него валялись на кровати в беспорядке несколько номеров газет и развернутая книжка «Вестника Европы». Лицо его немного похудело, а обычный желтоватый колорит кожи стал гораздо гуще и переходил в синевато-темный, что особенно резко кидалось в глаза при снежной белизне волос и бороды
Затем он начал рассказывать подробно и с необыкновенной ясностью и последовательностью все, что произошло с ним с того времени, как мы расстались: как он чувствовал себя хорошо в начале зимы, как он решил вырезать среди зимы свою давнюю небольшую неврому на нижней стенке живота. К этому его побудило то, что опухоль, бывшая прежде совсем безболезненною, вдруг после ушиба стала побаливать и заметно увеличилась в объеме. Операцию сделал Сегон очень удачно, но после нее И. С. должен был до заживления раны лежать в кровати, и тут понемногу снова стали возвращаться прежние невралгические боли, но только на этот раз не в ключице, а в средине спинного хребта и вокруг всего пояса. Боли стали быстро учащаться и усиливаться, уступая только на время морфийным спринцеваниям, и постепенно дошло до того, что «я тут даже ничего не помню, – говорил И. С., – и мне кажется, что недель шесть голова моя была в каком-то тяжелом тумане, до тех пор, пока меня не перевели сюда. Здесь мне немного полегче, но и теперь в пароксизмы боли я страдаю невыносимо, меня схватывает и держит в каких-то гигантских тисках, от которых я только облегчаюсь спринцовкою». После рассказа я осмотрел И. С., но бегло, чтобы его не очень мучать, и был поражен сильным похуданием тела. От прежнего мощного атлета оставались кожа да кости. В состоянии сердца и сосудов я не нашел никакой существенной перемены, только пульс был сравнительно чаще (76 раз в минуту) и не столь полон. Живот более вздутый, язык очень обложен. Больной жаловался на сильное отвращение от пищи, частую тяжесть под ложкою и трудное пищеварение. Ел он крайне мало. <…> И. С. уже не был в состоянии вставать с постели и одеваться без посторонней помощи, поворачивался с боку на бок с большим трудом, а сидеть, не прислоняясь, вовсе не мог. <…>
Я уже хотел проститься, видя, что И. С. порядком-таки утомился моим визитом, но он меня остановил словами: «Постойте, я вам не рассказал главного, а вам, как врачу, это непременно нужно знать. Вы не знаете настоящей причины моей болезни, а я теперь убежден в ней, ведь я отравлен». И после этого стал рассказывать длинную, весьма фантастическую и нелепую до крайности историю отравления, передавать которую здесь я считаю бесполезным. Резкий переход от вполне логической и разумной беседы к этому сумбурному повествованию был крайне поразителен, и я пытался тут же доказать всю неестественность его рассказа, но он стоял на своем и постоянно на мои возражения твердил: «Поверьте, это так, я уж знаю». Но тут вскоре начался обычный приступ боли, И. С. стал сильно метаться, стонать и просил сделать ему поскорее спринцевание морфия, и я вышел, попрощавшись.
Василий Васильевич Верещагин:
Возвратясь из Москвы, встретился с Онегиным, который сказал мне, что не только месяцы, но и дни И. С. сочтены. Я поехал в Буживаль, где он тогда был; дорогою образ его еще рисовался мне таким, как и прежде, но когда, думая начать разговор по-старому, шуткою, я вошел – язык прилип к гортани: на кушетке, свернувшись калачиком, лежал Тургенев, как будто не тот, которого я знал, – величественный, с красивою головою, – а какой-то небольшой, тощий, желтый, как воск, с глазами ввалившимися, взглядом мутным, безжизненным.
Казалось, он заметил произведенное им впечатление и сейчас же стал говорить о том, что умирает, надежды нет и проч. «Мы с вами были разных характеров, – прибавил он, – я всегда был слаб, вы энергичны, решительны…» Слезы подступили у меня к глазам, я попробовал возражать, но И. С. нервно перебил: «Ах, Боже мой, да не утешайте меня, Василий Васильевич, ведь я не ребенок, хорошо понимаю мое положение, болезнь моя неизлечима; страдаю так, что по сто раз на день призываю смерть. Я не боюсь расстаться с жизнью, мне ничего не жалко, один-два приятеля, которых не то что любишь, а к которым просто привык…»