Турист
Шрифт:
— И какой же была тогда Америка? — заинтересовался я. Мне и вправду стало любопытно. Кто, как не Вителли, мог рассказать мне о тех временах?
— Неужели тебе действительно хочется послушать воспоминания старика?
— Вы не старый, — сказал я. Мне действительно казалось, что Джино ещё молод. В нем было столько жизни! — И я люблю хорошие воспоминания.
— Хорошие воспоминания все любят, — согласился Вителли. — Знаешь, порой только они и спасают, когда становится особенно тоскливо.
Я отвел взгляд. Только сейчас я понял, насколько одиноким чувствовал себя Вителли, и как сильно он ценил неожиданно обретенного названного сына. Сложив
— Родственники моей семьи жили в Чикаго с тысяча девятьсот первого года, — начал рассказ Вителли, доставая из-за пазухи портсигар. — Мы редко получали от них письма, но почти в каждом дядя звал к себе. Родители так и не решились переехать до самой войны. Отец погиб в сорок четвертом, мне как раз должно было исполниться десять. Мать пережила его на девять лет. После её смерти на родине у меня не осталось ничего, кроме двух холмов на местном кладбище.
Письма дяди сделали своё дело: я перебрался в Неаполь. Работал почти полгода в порту, разгружал суда, ешё полгода учился делать неплохие стулья в столярной мастерской, обтачивал шары для боулинга, копил на билет. В пятьдесят пятом я уехал.
— Спустившись на берег, я почувствовал себя героем, — улыбнулся воспоминаниям Джино, — хотя в кармане звенела только мелочь, живот сводило от голода, и кроме собственных рук и силы мне нечего было предложить миру. А Чикаго! О, малыш, он пьянил не хуже вина! Дядя устроил меня на работу в лавке, дал крышу над головой. Мы жили в иммигрантском райончике, кругом говорили на родном языке, дела шли неплохо — на что жаловаться?
Проблемы начались позже. Бернардино Полонья, компаньон дяди, захотел выкупить его долю. Италия у нас в крови, Олег: мы живем в Америке, но все наши привычки, кухня и традиции остаются прежними. Спорные вопросы решали тоже по старинке. Дядя мастерски обращался с лупарой, но это ему не помогло. Лавку закрыли, тетушка вместе с детьми переехала в Детройт. У меня оставался выбор: ехать со всеми, или работать на Полонью. Мне эта затея не нравилась.
В Нью-Йорк я поехал, полный надежд на лучшую жизнь. Английского я почти не знал. Где мне было учить его? В Чикаго, в нашем районе, в доме у дяди — все говорили на итальянском. В лавку заходили, опять же, итальянцы. Всё, что я умел — довольно коряво изъясняться, путаясь в словах до тех пор, пока не заканчивался мой скудный запас знаний. Но мне повезло: грузчику не обязательно хорошо знать язык.
В Нью-Йорке я жил третий месяц, но кроме порта и окраин рабочего квартала, нигде больше не бывал. В тот день выдалась короткая смена, и я решил прогуляться, но заплутал в улицах и переулках. В одном из них я и наткнулся на банду мальчишек самого разного возраста.
Самому взрослому исполнилось девятнадцать, младшему — едва ли десять. Я был старше, сильнее, но в их глазах блестел опасный огонь. Эта стая молодых волчат могла растерзать меня, не чувствуя злости, не испытывая гнева, только из любопытства. И они не торопились. Кружили, подбирались ближе. Я видел их улыбки.
— Вы могли убежать, — вмешался в рассказ я.
— В те времена я был, конечно, намного стройнее, — насмешливо хмыкнул Вителли. — Но не настолько, чтобы играть в догонялки. Я выругался. Отпустил длинную, сочную тираду на итальянском, пообещав размозжить череп первому, кто посмеет сунуться ко мне.
В те времена ещё можно было услышать сицилийский диалект посреди Нью-Йорка, а самоуверенности Джанфранко хватило бы на троих головорезов. Ему тогда исполнилось пятнадцать; два года он водил подростковую банду, и, как настоящий сицилиец, умел вытянуть из человека все интересующие его сведения. Мальчишка хотел знать обо мне всё: о моем детстве, о жизни в Нью-Йорке. Недолго думая, он привел меня в роскошное поместье его отца, дона Томаса.
— Вас не выставили? — удивился я.
Джино улыбнулся, и, раскуривая сигарету, продолжил:
— Франко, — Джино закашлялся, выдыхая дым, — знал, чего хочет. Умел привязывать к себе нужных людей. Я хорошо помню, что он сказал в тот вечер. Он сказал: «Я завязываю отношения. А через несколько лет соберу урожай». Как он и рассчитывал, детская банда распалась. Кто-то попался на краже, кого-то посадили в тюрьму, кто-то вырос и не захотел иметь связей с прошлым. Но большинство осталось с ним. Знаешь, как они называли себя? «Нью-Йоркские змеи». Шайка малолетних шалопаев, но каких самоуверенных! Они его обожали. Джанфранко всегда удавались самые безумные, рискованные выходки. «Я о тебе позабочусь, — на прощание сказал он. — Мы должны поддерживать друг друга».
Наутро меня отвезли в город, и наши пути разошлись на несколько лет. Дон Томас рекомендовал меня своему должнику: я получил неплохую работу, смог учить язык, снял квартиру. Франко навестил меня в моей скромной комнате под крышей на Малберри-Стрит. Мы расстались добрыми знакомыми. В следующий раз я увидел его почти три года спустя.
Вителли заметно помрачнел, словно пропуская неприятные воспоминания, и заговорил немного быстрее.
— Ему исполнилось восемнадцать. Он был уже совсем взрослый, поступал в Принстон. Спланировал свое будущее лет на десять вперед. У нас было немного общего: у него учеба, блестящее будущее, у меня не самый лучший период в жизни, — путано подвел черту под неприятным моментом Вителли. — Франко вернул мне вкус к жизни, дал надежду, и самое главное — свою дружбу. Многие считают его жестоким человеком, Олег, — проговорил Вителли, — но у меня никогда не было более близкого человека, чем Медичи.
— Его помощь нельзя назвать бескорыстной, — заметил я. — Он помог вам, чтобы получить преданного помощника.
Джино сделал глубокую затяжку.
— Если кто-то обладает властью указывать остальным, что делать, то только потому, что они сами ему это позволяют. Ждут, что этот некто решит за них накопившиеся проблемы, обеспечит работой, поможет в трудную минуту…
— И потом за это расплачиваются.
— Да, — спокойно согласился Вителли. — Но я чувствовал себя обязанным. Скажи, — неожиданно спросил он, — что ты чувствуешь ко мне?
— Ну… это… совсем другое, — растерялся я, хотя совершенно точно знал, что испытываю. Самую настоящую преданность, готовность сделать всё, что этот человек мне прикажет. Я не мог в этом признаться.
— Разве? — сощурился Вителли.
Я помолчал.
— Вы — не он, — наконец тяжело проронил я. — Я никогда бы не смог довериться ему.
— Ты не знаешь Медичи. Он поступает правильно.
— Правильно, — усмехнулся я. — А как же поступаю тогда я?
— Не сравнивай себя и его, — усмехнулся в ответ Джино. — Ты тоже поступаешь правильно. Просто действуешь так, как говорит тебе твоя совесть. Но даже если ты выживешь, ты не поднимешься высоко. Чтобы подняться, нужно действовать правильно по кодексу системы. Олег, я был таким же молодым и глупым, и мне никто не помог. Я не хочу, чтобы тебе пришлось стать на тот же путь, что и мне. Ты должен жить своей жизнью.