Турмс бессмертный

Валтари Мика Тойми

— О чем ты? — спросил я, безотчетным движением дотронувшись до его лба. — И кто ты, наконец, такой?

— А зачем ты коснулся моего лба? — ответил он вопросом на вопрос. — Это благословение мне или твой знак?

И, соединив ладони, он сам подал мне пальцами три странных знака. Но я не понял его и лишь покачал головой.

Не веря своим глазам, он изумленно воскликнул:

— Ты и впрямь не знаешь себя, Турмс? И впрямь не понимаешь, кто ты? Значит, ты впервые испытал свои силы?

Мне надоели эти недомолвки.

— Нет во мне никаких тайных сил, — сердито возразил я. — Я только в шутку просил попутного ветра. А о себе

я знаю лишь одно: что я очнулся после удара молнии под дубом близ Эфеса. И был я наг, как новорожденный младенец, и начисто забыл свое прошлое.

— И все же ты носишь его в себе, — ответил Микон. — Иначе ты не воздел бы руки к небу, взывая к богам на непонятном языке. И твое тело не сотрясалось бы так, словно ты исполнял священный танец. Ты, Турмс, знаешь больше, чем думаешь.

Мы беседовали наедине: напуганные фокейцы держались в стороне от нас, Дионисий стоял у руля, а Дориэй покинул палубу.

— Все мы носим в себе наше прошлое, поэтому и узнаем друг друга, — добавил Микон. — Мы носим в себе множество прошлых жизней, которых мы не помним, а также и жизней будущих… Но ты, Турмс, вправе войти в сонм бессмертных — ведь ты стоишь наравне с духами воздуха!

Я попытался положить конец этой нелепой болтовне:

— Ты мне друг, Микон. Но что же тут необычного, если одни люди с первого взгляда нравятся нам, а другие вызывают неприязнь!

— А отчего это бывает? — настаивал Микон. — В глубине души ты знаешь ответ, но противишься своему знанию, ибо так воспитал тебя этот скептик из Эфеса.

Слова Микона растревожили меня больше, чем я мог ожидать. Коснувшись твердых досок настила, я поднес руку к моему пылающему лбу. Я, Турмс, жив и существую!

— Ты не мудрец, — проговорил я, — ты всего лишь посвященный. А я таким не верю. В Элее [24] посвящали даже женщин и рабов. Подобная мудрость немного стоит.

24

Элея — южно-италийский город, где Ксенофаном около 540 гг. до н. э. была основана греческая философская школа. Элеаты противопоставляли содержание мышления иллюзорности чувств; бытие и сознание они отождествляли.

— Помнится, о рабах мы говорили при первой нашей встрече, — ответил Микон. — Так вот, ни цепи, ни подневольный труд не делают человека рабом. Раб тот, кто не желает ничего видеть и слышать, кто отрекся от самого себя. Как может рожденный ловцом жемчуга погружаться на глубину там, где нет воды? Неужели ты не понимаешь, Турмс, что ты тот ясновидящий, который не хочет видеть, тот ловец жемчуга, который отказывается погружаться на глубину? И что же, ты так и собираешься до конца своих дней жить на суше, во тьме?

— Ты и впрямь думаешь, будто шторм поднялся оттого, что я просил ветра? — возразил я. — Так не бывает: это вопреки законам природы. Он бы начался в любом случае, хотел я этого или нет. Только глупцы верят, что можно вызвать бурю, воздев руки к небу и моля богов.

— Кто испытает, тот поймет, — мягко сказал Микон.

— И наоборот, — завершил я наш спор.

Но я не забыл мои дивные сны, какие я, бывало, видел в полнолуние. Не забыл чужие города, где я бродил по хорошо знакомым мне улицам. Я вспомнил и закутанную тонким покрывалом фигуру женщины, которая явилась мне во сне в Эфесе, так и не открыв

своего лица. И вопреки всему тому, что я сам же утверждал, повинуясь здравому смыслу, мною вдруг овладела безрассудная уверенность, что я действительно ношу в себе свое прошлое, о котором ничего не знаю. Быть может, я и в самом деле не тот, кем себе кажусь, думал я, но поверять свои мысли Микону не хотел.

6

До позднего вечера нас несло вдоль синеющих берегов Кипра, и никакие наши попытки выйти в открытое море не увенчались успехом. Непрекращающийся резкий ветер мчал нас на северо-восток. Как ни поворачивали мы паруса, все было напрасно: словно некая неумолимая сила толкала нас вперед. Весла при таком ветре тоже были бесполезны, так что мы предпочли поберечь гребцов на случай, если ветер переменится и погонит нас к берегу. Как только стемнело, Дионисий велел свернуть до половины паруса и канатами связать наши суда, чтобы ночью их не отнесло далеко друг от друга. Еще он приказал команде выставить ночные дозоры, чтобы, пока одни спят, другие охраняли корабли. Да и сам Дионисий не ложился, до утра беспокойно вышагивая по палубе.

Ночь, однако, прошла без тревог, а на рассвете нас разбудили удивленные возгласы дозорных. Поднявшись на палубу, мы увидели, что море безмятежно и наши суда покачиваются на волнах у восточной оконечности Кипра. Солнце цвета червонного золота вставало из моря, озаряя своими лучами высящийся на вершине крутого холма храм Афродиты. С корабля были хорошо видны его террасы и колонны, и мы слышали даже, как поют, встречая новый день, черные петухи этой славной богини.

Наши проводники с Кипра закричали, что, верно, сама всемогущая Афродита наслала бурю, чтобы она занесла нас сюда. Афродита — покровительница всех мореплавателей — особенно почиталась на побережье Восточного моря. Финикийцы поклонялись ей под именем Астарты, так что это была богиня, связующая восток с западом. А Кипр слыл родиной Афродиты: именно у этого острова она явилась на свет из морской пены, и только золотистые волосы прикрывали ее прекрасное, сверкающее белизной тело. Нам непременно следовало причалить здесь, чтобы принести Афродите жертву, иначе мы могли навлечь на себя ее гнев, а, как известно, Киприда страшна в гневе.

Но Дионисий громовым голосом приказал гребцам править в открытое море; при этом мы лишь чудом не сели на мель, каких было много между прибрежными островками. Команда роптала, видя, как наши суда идут на юго-восток, а проводники причитали, что, мол, не их вина, если мы повернули от берега, не принеся жертвы Афродите.

Дионисий же объявил:

— Я почтительно склоняюсь перед могуществом златокудрой богини и клянусь, что принесу ей жертву при первой же возможности. Однако вы видели, что там, в порту, стоят большие корабли, а нам еще рановато совать голову в петлю. Нет уж, я скорее брошу вызов Афродите, чем богам войны.

И он велел налечь на весла, грозно крикнув гребцам:

— Уж я отобью у вас охоту вести речи про жертвы! Вскоре гребцам и впрямь стало не до разговоров.

Жадно ловя ртом воздух, они выбивались из сил — но при этом наши корабли еле продвигались вперед. Однако как только храм Афродиты скрылся из виду, суда набрали скорость, да и дыхание гребцов выровнялось, будто с груди у них внезапно сняли тяжесть. Небо сделалось ясным и безоблачным, море подернулось мелкой нежной рябью, и все вокруг нас так и сияло.