Турнир. Начало
Шрифт:
Annotation
написано на ФБ-2017 для фэндома Ноблесс-2017 в соавторстве с Оксинджер
Стенни
Стенни
Турнир. начало
Пролог
Лаборатория Союза.
Резкий
М-21 это всегда удивляло, если в этой скудно обставленной лаборатории было чему удивляться.
Стерильно чистое помещение без намека на какую либо мебель, голые стены и зеркало на одной из них, сильно смахивающее на окно в другой мир - мир, который видит тебя, а для тебя остается невидимым. За ним, десятки глаз лаборантов и ученых наблюдают за тобой. Однажды он услышал как один из стажеров назвал этот вид окна зеркалом Гезелла.
Но ему были неинтересны такие штуки, это он уже давно видел. И зачем приглядываться к никогда не меняющейся обстановке? Только еще больше начинаешь злиться.
В течении долгого времени- он даже не мог точно определить, сколько уже прошло часов или даже дней - ничего не менялось.
Он ушел глубоко в себя. Погрузился в собственное, поначалу ясно осознаваемое и такое человеческое отчаяние.
Опять срыв, потеря сознания. Внезапная отключка, и столь же внезапное осознавание себя. Целым и почти невредимым. Снова.
Внезапно появившийся во рту привкус метала - кровь. Не его кровь.
Кого? Такого же собрата по испытательной серии или того ухмыляющегося ненавистного даже своим коллегам по грязной работе охранника?
Как это произошло с ним, всегда таким осмотрительным и осторожным подопытным экземпляром?
Как будто за какие-то считанные мгновенья его прежнее привычное "я" разбили на куски, разорвали в кровавые агонизирующие клочья.
Сложившаяся ситуация одновременно пугала его и завораживала.
Как будто его скромная непритязательная личность с кодовым обозначением М-21 раздвоилась.
Это она, новая сущность тихо и незаметно прокрадывалась в его мысли, его настроение, заставляла его ощущать интенсивнее, реагировать острее, желать большего, чем ежедневное жалкое выживание среди таких же одиноких напуганных, загнанных личностей. Впрочем, какие же это личности, жалкие и покорные никчемные пленники. Не только экспериментальные образцы работников лаборатории Кромбелла, а приспособившиеся рабы сложившихся обстоятельств.
До чего же они никчемны и бездеятельны.
Эта новая мысль поначалу пугавшая его своей безрассудностью и бесконечным презрением ко всему живому, ко всему человеческому и к себе самому, такому же жалкому и беспомощному постепенно завладевала им, да что там, захватывала его разум безжалостной хваткой отчаявшегося хищника.
Хищника стремившегося однажды преодолеть все засовы и сломать все клетки.
Даже сейчас, после нескольких инъекций транквилизатора и усыпляющих уколов, он продолжал ощущать эту новую силу.
Где-то глубоко внутри росло, набиралось сил и опыта его новое "я".
Животное с которым теперь ему придется мириться.
Если его не убьют сейчас, за эту минутную вспышку ярости и потери самоконтроля.
Что ж, разбитые в кровь губы бессознательно изогнулись в непривычном этому телу оскале, если дело обстоит так, если приходится выбирать между немедленной смертью и возможностью еще немного пожить в этом теле и однажды, потом, - он уж непременно позаботится чтобы это случилось!
– расквитаться со всеми его врагами, он пожалуй отступит назад и позволит этой жалкой человеческой сущности притворяться и дальше, вымаливая себе часы отсрочки и прощения.
До чего жалкая жизнь!
Минуту назад он слышал лязг открываемой двери. Понимал, что за ним могут прийти, чтобы положить конец его никчемной жизни. Он даже представил в воображении свое мертвое тело и самый последний вздох. Сдохнуть вот так, в одиночку, от очередных побоев, в полусне, а не в процессе лабораторных экспериментов, было легко. Даже приятно.
Все лучше, чем загинаться от введенного препарата или от его последствий.
Так замечтался, что не обратил внимания, что дверь закрылась. Только через несколько минут понял, что все еще лежит там, где лежал. "И зачем приходили?"
Можно было проявить любопытство, но двигаться лишний раз не хотел. Да и тело еще болело. Несколько ребер, возможно, были сломаны. Внутренние органы тоже, наверняка, пострадали от пинков в живот тяжелыми армейскими сапогами. Боль он чувствовал словно через вату. Боль души затмевала телесную.
Раздалось сопение. Кто-то упрямо, и, судя по звукам ползком, приближался к нему. Вскоре сопение приблизилось настолько, что горячее дыхание обожгло ухо. Кто-то с пыхтением укладывался рядом с ним.
Пахнуло самым обыденным и распространенным в здешних местах запахом - постоянно разлагающейся под воздействием медикаментов крови. Застарелый удушливый запах бинтов. И самый привычный, самый родной, безошибочно узнаваемый запах пота его напарника. М-24. Да и весь он тут, рядом. Большой, грузный. Терпеливый, понимающий.
Наблюдательный. Хитрый. Невероятно чутко реагирующий на все изменения его распадающейся на глазах личности.
– Что это ты учудил?
Голос его напарника, хриплый и сорванный, словно его обладатель долго и безуспешно кричал, с трудом пробивался сквозь пелену заторможенной отчужденности, оставшейся после приступа временного помешательства.
– Двадцать один?
– голос М-24 предательски задрожал.
– Я думал...
– Что я просто отдам концы из-за пары ударов каких-то жалких охранников?
Оцепенение медленно отпускало, делая жесты и полу-улыбку М-21 грациозно-расслабленными и даже ленивыми. Опасными.
Шрам, пересекающий губы слегка натянулся.
– Хрен тебе.
Двадцать четвертый улыбнулся в ответ.
– Я сейчас на собаку похож, по моему. Приполз к другу с целью лизнуть его щеку.
– Да ну тебя, - голос модифицированного почти нормальный. С привычной долей насмешки и стремительно испаряющимся на глазах еще проскальзывающим глухим раздражением.
– Кобель фигов. Холодно? Ты дрожишь.