Тузы и шестерки
Шрифт:
— Анна Портнова.
— Как вы сказали? — Денис подумал, что он ослышался.
— Портнова, Анна Портнова. Она в нашем госпитале ведомственном содержится уже несколько лет. Она вообще теперь больше ни одного лица из своей прошлой жизни не может вспомнить, только его. Она уже давно его нарисовала и продолжает, и продолжает…
— Передайте генералу Спицыну, что этой девушке нужна надежная охрана, — подумав, сказал Денис. — Просто бронетанковая.
— Можете не сомневаться! — в таком же позитивном ключе отвечал «штабс-капитан». — А вы лично сходите к психиатру…
Денис положил трубку и подумал: какой же наглостью и уверенностью в своей безнаказанности обладал этот мерзавец, если, несмотря на все, что он натворил, совершенно
Аня Портнова
Было так. Русских беженцев из Таджикистана (почти пятьдесят человек), которые ехали в Центральную Россию через Дагестан, а потом пропали неизвестно куда, неожиданно освободили (теперь их осталось меньше двадцати) федеральные войска. Беженцы обнаружились, разумеется, в Чечне, в одном горном ауле, где они содержались на протяжении четырех с половиной лет, и уже не думали о другой жизни. Пока решался вопрос, как быть с ними дальше, их привезли на окраину Грозного. Было немного за полночь, почти тихо и совершенно темно. Их принял начальник караульной смены, крупный молодой мужчина с немного скошенным взглядом. Он быстро распорядился, кого и куда определить на ночлег — пустующая гарнизонная тюрьма располагалась в здании бывшего Дома колхозника, так что мест для ночлега там хватало.
Она умылась впервые за последние несколько дней — на общей кухне, и даже улучив момент несколько раз провела мокрыми руками по груди, под мышками, коленями… Потом стала готовиться ко сну, хотя почему-то не верила, что сможет вот так просто лечь в чистую постель и забыть про выпавшие из жизни полторы тысячи дней. Она еще не знала, что ее ждет дальше. И конечно же и думать не могла, что станет вспоминать это время батрачества как просто тяжелую, голодную, но по-своему счастливую жизнь. Еще несколько дней пути, думала она — и встретится со своим Толиком, Толечкой. Толечка, Толечка, забери меня скорей, ты еще помнишь меня?
В два часа ночи она услышала шаги мужчины, шедшего по коридору к ее двери. Она не знала, не могла знать, кто это, но вдруг поняла — по мерным шагам, по стуку в дверь, которая начала отворяться раньше, чем она успела к ней подскочить. Она не отозвалась на стук, она подскочила к двери, навалилась на нее, стараясь удержать. «Я раздеваюсь!» — сказала она измученным голосом, уже зная, кто там. Он не ответил, продолжая упрямо и ровно давить на отходящую дверь. «Сюда нельзя! — снова закричала она, но на самом деле слова вырывались из ее горла со свистящим шепотом. — Нельзя, нельзя, нельзя!!!» Ее голос слабел и прерывался, он был полон отчаяния. Мужчина не отвечал. Она же все силилась остановить, задержать медленно отходившую дверь. «Дайте только одеться, и я к вам выйду, слышите?» Она говорила теперь замирающим шепотом, и тон у нее стал несерьезный, легкомысленный, так разговаривают-с нашалившим ребенком или, напротив, с совершенным маньяком: успокаивая и заискивая. «Только подождите, ладно? Вы слышите? Вы же подождете, правда?» Но он не отвечал, и дверь продолжала медленно и неотвратимо отходить. Привалившись к ней в одной расстегнутой рубашке на голом теле и застыв, глядя в пол, она словно была погружена в глубокое раздумье, а на самом деле уже просто ничего не ощущала от наваливающегося на нее ужаса, впав в полную прострацию. Потом она безвольно повернулась, отпустив дверь, отошла к постели, схватила, не глядя, еще что-то из одежды и обернулась к двери, комкая вещь у голой груди. А начальник караульной смены уже стоял в комнате и, конечно, смотрел на всю эту паническую возню и ждал, когда же она закончится. Но его серые скошенные глаза будто не видели ее, и оттого становилось еще страшней… Коротким движением он освободился от своей куртки, отобрал у нее то, что она прижимала к груди, и толкнул ее на кровать…
За время, проведенное в рабстве, с ней случались насилия, был даже один из местных, который не говорил по-русски, но, словно в благодарность, дарил ей деревянные бусы и поил молоком. Однажды он исчез и больше появлялся. Потом ее принуждали спать с ними разные мужчины. Но сейчас все было не так. Тот человек, который олицетворял ее освобождение, принес еще больший кошмар, и это было концом всего. Она не кричала почти до самого конца, когда он повернул ее спиной. Тогда она стала вырываться и звать на помощь, хотя понимала, что если он уже здесь и так уверенно себя ведет, значит, чувствует себя хозяином и ничего не боится. Да он и был хозяином. Но все же ему не понравилось ее сопротивление. Тогда он ударил ее по голове, и хорошо, что она потеряла сознание…
Следующей ночью она очнулась уже в другом горном ауле, где прежде не бывала. Она сидела в яме. В корзине ей спускали заплесневевший хлеб и воду. Там он, этот выродок, и выколол ей глаза, прямо не снимая повязки. Жизнь или то, что от нее осталось, окончательно погрузилось в ночь…
Однажды между вспышками боли, раскалывавшими голову, она услышала разговор, который происходил рядом с ямой, в которой она теперь жила.
— Слушай, почему ты просто не убьешь эту шлюху? — сказал голос с кавказским акцентом. — Зачем пачкаешься с ней?
— Зачем убивать? — спокойно возразил ее мучитель. — Я хочу, чтоб она жила. И все помнила.
— Хитрый русский, — засмеялся голос с кавказским акцентом. — Ох и хитрый! Наверно, президентом будешь, да? Я только сейчас и понял. Все равно ведь она больше никогда на тебя не покажет, да?
Этот «хитрый русский» приезжал еще какое-то время, ее каждый раз вытаскивали из ямы, мыли из кувшина, швыряли на мягкую траву, потом он наваливался сверху и мучил ее. Он больше никогда не разговаривал, но она знала, что это он.
А потом он перестал приезжать. И она решила, что сама умерла. Потому что пришел день (она точно знала, что это день, ибо научилась различать время суток), когда ее снова достали из ямы и увезли в Москву. Она не думала, что встретит своего Толю, но время шло. Она не знала сколько, она надеялась, что он сам найдет ее. Ведь теперь у нее было много времени. Она вспомнила, кем была прежде, ей дали карандаш и бумагу, и она стала рисовать. Постепенно у нее что-то стало получаться, сказали ей. Потом у нее отобрали карандаш, позже дали снова и сказали, что теперь она почти выздоровела, только зрение, конечно, уже не вернешь. Какое зрение, хотелось ей закричать, зачем мне ваше зрение?! Она снова рисовала и рисовала, она хотела нарисовать Толю, Толечку, еще кого-нибудь. Она пыталась вспомнить лицо отца, одноклассников, друзей детства, юности, но ей сказали, что, кого бы она ни рисовала, у нее выходит только один человек. Насмешливый молодой мужчина со взглядом, скошенным вниз. И это был не Толя.
Грязновы
— Дядя Слава, может, теперь наконец соизволишь рассказать, почему ты вцепился в эту историю и почему решил, что Бедняков погиб не случайно? Откуда ты, в самом деле, мог это знать?! С чего все завертелось?
— Денис, не хочешь сигаретку?
— Чего? — оторопел Денис. — Когда это я курил?
— Да это я так, оттянуть разговор. Вдруг бы ты согласился.
— Рассказывай давай.
Грязнову-старшему ничего другого не оставалось, как выполнить эту просьбу. Все последние дни он только и делал, что давал племяннику поручения, ничего не объясняя и еще больше запутывая частного детектива. И теперь некоторым образом был в долгу перед ним.
— Видишь ли… Даже не знаю, как сказать… После того как Анатолий Бедняков перестал быть муровским опером, он действительно стал участковым, но только это была фикция, на самом же деле Бедняков работал своеобразным внедренным агентом, пытался понять, что в этом отделе происходит.