Твардовский без глянца
Шрифт:
О Н. К. Гудзии, читавшем нам древнерусскую литературу:
– Даниил Заточник…
О Д. Д. Благом, ведшем курс русской литературы XVIII века:
– Попробуй сними с него цветную тюбетейку и приложи парик того времени. Представляешь?..
Профессор Юдовский читал нам историю партии. Читал без конспекта, в свободной манере, словно рассказывал историю своей жизни. Впрочем, его жизнь вписывалась в общую историю. Говорил он обстоятельно, живо, наглядно. Был Юдовский в черных очках и кожаной черной куртке. Твардовский сказал:
– Бронепоезд 14–69…
После первой лекции М. А. Лифшица по курсу – введение в историю эстетических учений – Твардовский, с которым мы сидели за одним столом, посмотрел на меня как-то странно и, наклонив голову, сказал почтительно и восхищенно по адресу лектора:
– О, это да, это голова! А ты говоришь – Вин-кель-ман…
В дальнейшем почтительность студента к преподавателю переросла в дружбу, длившуюся долгие годы. Твардовский не раз говорил мне, как много дает ему общение с Михаилом Александровичем Лифшицем.
Он говорил почти междометиями, но в его тоне проступала та восторженность, которая бывает у крестьян при встрече с настоящей образованностью. Я и позднее встречался у него с таким почтительным отношением, когда речь шла о старых профессорах, о ревностных знатоках своего дела. ‹…›
Мы по молодости лет часто и очень щедро тратили свое время на досужие разговоры о том о сем, это называлось – вести литературные беседы. Твардовский же не поддерживал их, как правило, не давал себе права увязнуть в них. Он шел по своей стезе – упрямо и неуклонно, он выполнял свой каждодневный урок.
Уже в начальную свою московскую пору, после публикации „Страны Муравии“, он дружил с писателями старшего поколения, особенно с Фадеевым и Маршаком». [2; 117–118, 122]
Алексей Иванович Кондратович:
«А потом произошло событие, взволновавшее весь институт: 31 января в газетах появился Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении советских писателей. Это было первое награждение писателей: до Указа орденами отмечались очень немногие, и то больше за революционные и другие заслуги, а не за литературную работу.
Среди награжденных орденом Ленина, высшим орденом страны, был Твардовский.
Двадцать писателей были удостоены этой награды: белорусские классики Янка Купала и Якуб Колас, только что начавший печатать свою последнюю, четвертую книгу „Тихого Дона“ Михаил Шолохов, Валентин Катаев, которому посвятили свои „Двенадцать стульев“ Ильф и Петров, и сам Евгений Петров (Ильфа уже не было в живых), кумиры ифлийских поэтов Николай Тихонов и Николай Асеев…
В одном ряду с ними стояла фамилия Твардовского.
Надо было видеть в этот день институт.
До этого в ИФЛИ был только один орденоносец, на пиджаке у него сиял тоже орден Ленина – профессор философского факультета Гагарин. Награжден он был за работу начальником политотдела МТС в годы коллективизации. Теперь появился второй, и награда была дана за успехи в литературе, в той самой литературе, которой все мы хотели посвятить жизнь. Это был всеинститутский праздник.
В коридорах только и разговоров о награждении; с жадным интересом прочитывают по нескольку раз подряд списки награжденных, обсуждают отдельные имена, сравнивают, спорят. И чаще и больше всего говорят о Твардовском. Он же студент, наш! Пожалуй, с этого дня и стали говорить о Твардовском „наш“ даже те, кто год назад нападал на него. Теперь признали еще и потому, что наконец-то начали вчитываться. Я зашел в тот день в библиотеку и заметил, что все спрашивают „Страну Муравию“. Но книжек, конечно, уже не было.
Ни в тот день, ни на следующий я Твардовского не видел. Увидел его поднимающимся по лестнице уже с орденом Ленина, ярко горевшим золотом на темно-синем пиджаке: вскоре после Указа Михаил Иванович Калинин вручил награжденным ордена в Кремле.
Твардовский поднимался такой же задумчивый, спокойный, как и прежде, должно быть, ничего в нем не изменилось. Пожалуй, мы изменились больше, чем он, хотя бы в отношении к нему. Все, кто видел его в этот момент на лестнице, невольно останавливались. И молча глядели вслед ему. Дистанция увеличилась, и намного.
Я спрашивал Твардовского, что он сам чувствовал в тот день, когда узнал о своем первом награждении.
– Конечно, я не ожидал никакой награды. И когда мне сказали, что я награжден орденом Ленина, вначале не поверил… Было чувство и радости и неловкости: столько стариков получили награды меньшего веса и значения или не получили вовсе. Но, – он усмехнулся старым воспоминаниям, – многое, конечно, сразу же после этого изменилось, стали сажать в президиум…
Разговор этот происходил, когда Твардовский уже был награжден третьим орденом Ленина и другими орденами и медалями, отмечен лауреатскими знаками, и все же тот январский день, когда он развернул газету с Указом, пробился:
– Хороший день был, солнечный, легкоморозный…» [3; 90–91]
Константин Михайлович Симонов:
«Пришедшая к нему слава нисколько не поколебала его серьезного и строгого отношения к тому понятию необходимой для писателя образованности, в которое он вкладывал очень много. Он не манкировал занятиями и не делал себе тех легкодоступных послаблений, до которых были так охочи некоторые из нас, успевших выпустить по первой книжечке стихов, студентов Литинститута. Став выдающимся поэтом, он оставался выдающимся студентом, с упорством продолжая идти к поставленной цели и с блеском завершив образование в лучшем по тому времени гуманитарном высшем учебном заведении страны». [2; 365]
Алексей Иванович Кондратович:
«Вскоре я увидел Твардовского без ордена: в обычном, не выходном костюме. А потом Александр вообще пропал: уже кончал институт, готовился к госэкзаменам. О госэкзаменах Твардовского в институте ходило много легенд, из которых абсолютно достоверна, пожалуй, одна.
Идя на госэкзамен по литературе, Твардовский знал, что среди билетов есть билет о „Стране Муравии“. ‹…›
– Сейчас смешно вспоминать, – говорил он, – но я почему-то страшно стеснялся, и боялся вытянуть этот билет, и сделал из пустяка проблему. Орден я, конечно, отвинтил от своего парадного пиджака, так бы я и теперь поступил, но не стал бы мучиться из-за билета. Ну, если бы и вытянул „Муравию“, посмеялся бы вместе с экзаменаторами и взял другой. А я мучился и в результате попросил другого студента потянуть за меня билет. Вот ведь как иногда получается: под тридцать было человеку, а вел себя как школьник… И, между прочим, волновался на экзаменах тоже как школьник, ну, или как студент, хотя отлично понимал, что „зарезать“ меня никак не могут.