Твардовский без глянца
Шрифт:
Тут выражен и давний интерес к Уралу, краю, где ко всему прочему как-никак несколько лет жила семья поэта, и свойственная Твардовскому осторожность прогнозов относительно будущей работы. ‹…› В том же году его снова тянет в поездку, он опять посещает Урал и теперь уже перешагивает его и оказывается в Сибири». [3; 181–182]
Александр Трифонович Твардовский. В записи А. И. Кондратовича:
«Как раз при переезде через Амур возле Комсомольска-на-Амуре я впервые подумал, что мог бы написать поэму со свободным, ничем не стесненным и ничем не ограниченным сюжетом, в которую втоптал бы все свои нынешние, прежние и возможные будущие впечатления от поездок. Мысль эта мелькнула у меня как раз на мосту через Амур, и я даже схватил какие-то строчки, которые потом и легли в стихотворение „Мост“». [3; 183]
Алексей Иванович Кондратович:
«Пятидесятые годы у Твардовского – это годы поездок по стране. И все – на восток, все так или иначе связаны с „Далями“. Правда, из этого совсем не следует, что работа над поэмой шла гладко. Вовсе не так. Она давалась порой с большим трудом. Дело в том, что сам первоначальный замысел вещи был в какой-то мере расплывчат. Ясно было и другое: поэма будет всецело зависеть от времени. Дальнейший ход поэмы уже вскоре подтвердил это. Опубликовав в 1951–1953 годах первые главы „Далей“ – при этом важные, в них многое найдено и сказано: „За далью – даль“, „В дороге“, „Две кузницы“ и „Семь тысяч рек“, – Твардовский вдруг остановился». [3; 183–184]
Во главе «Нового мира». 1950–1954
Маргарита Иосифовна Алигер:
«Константин Симонов стал редактором „Литературной газеты“ в начале пятидесятого года, а Твардовский сменил его на посту редактора „Нового мира“. На протяжении последующих нескольких лет они дважды сменялись на этом посту, и, может быть, эта связь и стала истоком их сближения. Но тогда, в начале пятидесятого, Твардовский пришел в журнал впервые. Я обрадовалась за него, – по-моему, нет для писателя более интересной, общественно-полезной работы, чем издательская, редакторская, – но времена были нелегкие, и было ясно, что перед Твардовским неизбежно встанут трудные задачи.
Через некоторое время он позвонил мне и спросил, не напишу ли я для журнала стихи в майский номер, к пятилетию Победы. Я ‹…› в свою очередь спросила его, как он относится к своему назначению.
– Кто б меня заставил… – ответил он, несколько уклончиво, но в то же время достаточно определенно». [2; 393–394]
Алексей Иванович Кондратович:
«Редакция „Нового мира“ располагалась тогда рядом со зданием газеты „Известия“ в старом двухэтажном доме, он и сейчас на углу площади Пушкина и улицы Чехова (сейчас Малая Дмитровка. – Сост.). Дом внешне ничем особенным не отличается, однако, как у многих таких старых московских домов, – у него целая история. Если присмотреться к нему повнимательнее, то можно заметить, – он все же сохранил черты барского особняка начала прошлого века, когда его владелица графиня Бобринская давала здесь пышные балы и маскарады. Говорили, что в этом особняке бывал сам Пушкин и даже танцевал на каком-то балу. ‹…›
Тот, кто уже в советские годы перестраивал это помещение из особняка в учрежденческое, по-видимому, был оглушен и подавлен старинным великолепием и постеснялся с ним до конца расправиться: учрежденческая планировка явно не удалась и была какой-то странной, непоследовательной и скомканной. Я поднялся по широкой лестнице, ведущей к огромному, во всю стену, зеркалу в красной витой раме. Это зеркало долго потом производило на меня впечатление: идешь словно не на службу, а в театр. Но тут же после парадной лестницы с окованными медью ступенями и сияющего серебром зеркала – узкий, как в коммунальной квартире, коридор. Зато сразу же за жалким коридором прекрасная приемная – большой круглый стол с креслами, широкий диван, сбоку стол секретаря. Простор. Однако по двум сторонам приемной таблички: отдел прозы, отдел поэзии, отдел критики, отдел науки и публицистики. И легко было заметить, что отделы, скорее всего, ютятся в небольших комнатушках. Так оно и было: закутки отделов, в отличие от приемной, были крошечными, едва умещались там два столика – для заведующего отделом и редактора и кресла перед столиками. ‹…›
Планировка была очень странной. Очень томная и манерная дама в очках, более напоминавшая увядшую актрису, чем секретаршу, сидела днем с настольной лампой: в респектабельной приемной не было ни одного окна. И другая секретарша, уже при Сергее Сергеевиче и других руководителях журнала, – молоденькая, пухленькая, напоминавшая студенточку, располагалась в таком глухом углу, где днем без электрического света была бы совсем полная тьма. Но рядом с ее стулом была настежь распахнута дверь, и за ней виднелся необозримый, но почему-то тоже полусумрачный кабинет. Я понял, что это кабинет Твардовского». [3; 134–136]
Наталия Павловна Бианки:
«Из Союза писателей в „Новый мир“ Твардовский пришел со своим секретарем. У Жени Волковенко, на мой взгляд, было неоценимое качество: она никогда и никому не давала понять, что после Александра Трифоновича она главное лицо. И наверное, поэтому мы никогда не спрашивали у нее, какое нынче у Трифоновича настроение и можно ли к нему зайти. Тамбур, в котором восседала Женя, находился между двумя комнатами. В кабинете поменьше – апартаменты Смирнова. В так называемом конференц-зале попеременно работали Твардовский и Тарасенков». [1; 25]
Алексей Иванович Кондратович:
«Поначалу я не обратил внимание на то, что двери отделов, выходящие в приемную, открыты. Открыта дверь и в кабинет Смирнова, а дверь в кабинет главного – та все время настежь. Мне отвели комнатку под кабинет рядом с отделами, а я закрылся в ней. Никто мне по этому поводу, конечно, ничего не сказал, авторы о моем существовании еще не знали, с отделами я только знакомился. ‹…› Но на третий или четвертый день я не без смущения заметил, что живу как-то не в тон всей редакции. И вдруг сообразил: дверь! Все были раскрыты, кроме моей.
А почему они раскрыты? Простой вопрос, но спрашивать как-то глупо. Наверное, удобней. А почему удобней, когда двери для того и делаются, чтобы что-то закрывать? Чушь какая-то. И я не стал морочить себе голову, взял и тоже оставил дверь открытой. И как-то сразу успокоился.
А потом я все понял. Кабинет Твардовского был так велик, что он и не видел: открыта у него дверь или нет. И с секретарем удобнее общаться – и ей подойти к двери, сказать: „Вам звонят“, и ему ничего не стоило встать, отнести на машинку бумаги, промяться. Звонок к секретарю не работал, и чинить его никто не собирался. Твардовскому без звонка было удобнее. И отделам проще с открытыми дверями. Большая часть работы состояла в разговорах с авторами. Заходя в большую приемную, автор сразу же видел, свободен редактор или с кем-то разговаривает. Занят – садился и спокойно ждал или заходил, видя знакомого автора, и начинался „треп“ – может быть, и мешавший работе, а может, и помогавший, потому что без такого „трепа“ жизнь любой редакции почему-то сразу оказенивается. А это неуловимым образом сказывается на журнале или газете. Сколь ни странно, но это так.
Разгадал я и смущавшую меня загадку огромных размеров редакторского кабинета. Как-то не вязался он с тем естественным демократизмом, который примечал я повсюду в редакции. Но вскоре без чьей-либо подсказки я догадался, что внушительность кабинета ничего общего с начальственным престижем не имела. Кроме стола главного и приставленного к нему перпендикулярно небольшого столика у противоположной стены, стоял еще один – длиннющий и тяжеленный. Но и он не мог освоить пустыню редакторского кабинета. Половина площади все равно пропадала, потому что в кабинете было всего два окна, точно такие же, как в комнатушках отделов. Их явно не хватало, и в кабинете даже днем царил полусумрак. И перегородить кабинет нельзя было: получились бы две „кишки“, не комнаты, а коридоры. И потому лепившийся к столу главного маленький столик был вовсе не декоративным, а рабочим местом зама – Анатолия Кузьмича Тарасенкова. ‹…›