Твардовский без глянца
Шрифт:
И смолкнет порог, и часть красы мира сего навсегда скроется от глаз людей. Правда, на месте нее явится другая красота, но то уже будет другая, один возраст сменяется другим, и прежний становится только памятью ‹…›. Но иначе не бывает, ничего не придумаешь вместо такого порядка: что ни добудешь у природы – то что-нибудь и утратишь. За все – платить.
Но с той записи за всю поездку начинается первое поэтическое волнение, толчок, а до того – записывай, не записывай – все было так, есть, нету – все равно. И я хорошо знаю во всей своей жизни, когда такой толчок происходит. Нужно накопление впечатлений, и потом вдруг. Думаю, что переезд через Амурский мост у Хабаровска по возвращении из Комсомольска был тем толчком, что послужил началом „Далей“. [Стихотворение „Мост“.]
После этого – перекрытие. Оно уже при самом созерцании, наблюдении жило во мне, как поэзия, я уже все хватал – и цвета воды, и „игру“ наплавного моста под колесами самосвалов, груженных „кубами“, и лица людей, и общую атмосферу воодушевления, напряжения, радости и удовлетворения». [9, VII; 183–184]
Николай Павлович Печерский:
«Он давно говорил о своем желании поглядеть на старый сибирский застенок, который, если верить песне, залег „между двух высоких скал“. Мы выбрали светлый денек и отправились в путь. Машина неторопливо катила по узкой таежной дороге. ‹…›
Высокая кирпичная стена ограждала Централ от внешнего мира, от небольшой, раскинувшейся на пологом склоне деревушки. Два ряда колючей проволоки, сторожевые башни по углам. Ворота с черным смотровым глазком. А вокруг надсадная, гробовая тишина, еще более выделенная и подчеркнутая шумом окрестных сосен.
С трудом удалось найти хранителя ключей от Централа. ‹…›
Длинные, бесконечные коридоры, камеры с двух сторон, гулкая, хватающая за душу тишина. Разговаривали вполголоса. Но больше смотрели. Все было предельно ясно без слов. Дольше всего стояли в одиночке, где в свое время был заключен Ф. Э. Дзержинский. Низенькие, зверски прибитые к полу дощатые нары, квадратный столик, окантованный толстым листовым железом. Высоко над головой крохотный светлячок тюремного окошка.
Твардовский стоял у порога, смотрел на все это сурово и молча. Затем из конца в конец промерил камеру ровными тяжелыми шагами. Остановился, подумал о чем-то и вновь, отсчитывая про себя шаги, прошел по одиночке. Заглядывали и в другие камеры. Тоже молча и с опаской, как в старый, осыпавшийся колодец. И только перед уходом Александр Трифонович спросил нашего спутника, где место, в котором свершалось „то самое“…
Старик замялся, будто сам был в чем-то виноват, сказал, что ничего не знает и не ведает. Встретил строгий и в то же время какой-то безмерно добрый взор голубых глаз Твардовского и повел по коридору. Высокая камера, замурованное кирпичами окно. У самого потолка разбитая и пыльная электрическая лампочка. Время стерло все следы, которые говорили о последних в жизни заключенных минутах. Но нет, казалось, мы видели все это, страшное и невероятное, потрясающее своей жестокой и безрассудной правдой». [2; 315–317]
Александр Трифонович Твардовский. Из дневника:
«22.II.1957
Начинает грезиться глава „На Ангаре“, где послужит и этот падунский набросок. Сперва – падун – бешенство и быстрота воды, муравьиное копошенье людей, обычность необычного быта. Потом – Иркутская ГЭС, перекрытие Ангары („И Ангара у наших ног“ – слова начальника строительства Бочкина Андрея Ефимовича). Укрощение бешенства стихии и пафос страды – артельной и воинской». [9, VIII; 124]
Николай Павлович Печерский:
«В середине июня 1959 года мы снова встретились с Твардовским на сибирской земле. На этот раз Александр Трифонович прибыл в Братск. Со дня на день у Падунского порога ожидалось перекрытие Ангары. Приехал он, как всегда, поездом. Самолетов не любил, говорил, что это не путешествие, не поездка, а „перемещение в пространстве“: ничего не услышишь, никого не увидишь, кроме ушедшего в собственные заботы соседа.
Братск пришелся Твардовскому по душе. Подымался с рассветом, будил меня и тащил в тайгу. Края эти и в самом деле стоили любви и привязанности. Нигде, как в Братске, ‹…› Сибирь не открывается так широко и самобытно. Вовек не забудешь крутую, говорливую гребенку Падунского порога, где мерялись со стихией своей удалью лоцманы и лихие рыбаки; не уйдут из памяти утесы Пурсей и Журавлиная грудь, веками сторожившие таежную тишину, заросшие пунцовыми жарками и застенчивым сиреневым багульником леса…
Часами бродили мы по узеньким, пробитым среди скал тропкам, по-свойски заглядывали в брезентовые, слинявшие от дождей и солнца палатки строителей, в их новые, пахнущие свежим тесом дома, в дощатые, сколоченные на скорую руку конторки управлений и служб строительства. ‹…›
В урочный час мы пришли к перемычке Братской ГЭС. И хотя было это уже, по существу, повторением того, что видели на Ангаре, вблизи Иркутска, трудно было оторвать взор от беснующейся возле каменной гряды реки, от бесконечного, грохочущего по дорогам кортежа самосвалов, взметнувшихся ввысь подъемных кранов, напористых, зубастых экскаваторов, от всего, что затеял на берегу Ангары человек. ‹…›
Из Братска мы отправились в Иркутск на теплоходе». [2; 319–321]
Александр Трифонович Твардовский. Из дневника:
«22.VI.1959. Ангара. Пароход „Фридрих Энгельс“, рейс Братск – Иркутск. 7 часов утра
Второй день идем вверх по Ангаре. Большая прибыль воды последних дней видна, даже если бы и не знать об этом заранее: река мутна, и во всю ширину ее плывет мусор лесов, полей, жилых поселений, как в половодье. Плывет лес, беспорядочно поднятый водой в верховье, наподобие молевого сплава, отдельные связки плотов. Там, глядишь, тянется деревенский паром с обскобленными канатом столбиками, какая-то полузатопленная „посудина“, подхваченная с суши, где она валялась, может, не один год, вроде каких-нибудь старых саней на деревенских задворках… Пароход издали дает гудки, приближаясь к иному непонятному предмету на воде…
Большая прибыль воды. В Братске слышно было, что в Тулуне (это где-то выше, километрах в двухстах от Братска) затоплено до полутора тысяч домов, жертв нет, погибла одна лошадь…» [9, IX; 147–148]
Николай Павлович Печерский:
«Вечером Александр Трифонович читал команде корабля стихи в кормовом салоне. Было много народу. Сидели впритирку на диванах, просто на полу, стояли возле дверей и стен. Читал Александр Трифонович негромко. И поэтому какой-то особой и необычной была тишина. Только вскрикнет порой сирена теплохода и тотчас смущенно умолкнет». [2; 321]
Александр Трифонович Твардовский. Из дневника:
«23.VI.1959. Утро, 6 час.
Всю ночь, должно быть, шел дождь. Моя каюта первого класса (единственная одноместная) к утру стала протекать, как шалаш, пострадал блокнот, лежавший на столе с записями карандашом и пером. Горничная открыла мне салон, где светло и просторно. В каюте стол явно не рассчитан на то, чтобы за ним сидели, – стул помещается между столом и кроватью только боком.