Твари Господни
Шрифт:
– Очнись, умник! – фыркнула она. – Кушать подано!
– Что? – встрепенулся Алекс, "просыпаясь" в очередной раз. Увы, но, как знала Лиса, это являлось общей слабостью всех, без исключения, операторов. Стоило человеку один раз попробовать, что это такое, "летать в эфире", и он подседал на это развлечение, как на наркотик, будучи уже не в силах отказаться от "кайфа" и, улетая при первой же представившейся возможности.
– Ничего, – ответила она, с трудом проглатывая мельтешащую на губах улыбку. – Но в следующий раз получишь по яйцам.
– Извини, – виновато улыбнулся Алекс. – Фильм не досмотрел.
– Что за фильм? – спросил Черт, который,
– Что за фильм? – спросил Черт и помахал рукой официантке.
– Американский, – ответил Алекс, закуривая. – Матрица называется. В следующем месяце выходит.
– Про что там? – спросила Пика, но в этот момент к их столику подошла официантка, и они занялись заказом. Впрочем, при ближайшем рассмотрении, меню не блистало разнообразием, так что "суп-гуляш" – почему-то по-чешски – баварские сосиски с кислой капустой и отварным картофелем и, разумеется, Ханен Альт, потому что, как же без пива, если такой обед? Никак.
"Никак, – весело пропела она в душе, предвкушая вкусный горячий обед и холодное пиво. – Совсем никак".
Взгляд ее скользнул по черноволосой девушке с бледным нездоровым, но изысканно красивым лицом, сосредоточенно хлебавшей суп из глиняного горшочка, остановился на мгновение на блондинистой мамаше, пытавшейся втолкнуть в своего трехлетнего сына кусок шницеля, и снова вернулся к брюнетке за столиком у противоположной стены. Что-то зацепило Лису, когда она "мазнула" взглядом по девушке, но что именно, она не поняла. Ничего путного не вышло и со второй попытки. Девушка, как девушка. Молодая и красивая, но что с того?
"Или меня с живи снова на теток повело?"
В любом случае, опасности эта девушка не представляла. Однако при взгляде на нее в сердце Лисы возникло какое-то неясное, но отчетливо тревожное чувство. В чем тут дело? Возможно, в том особом типе красоты, которым она была отмечена, утонченном, даже изысканном, но, в то же время, хищном.
"Коршун или сокол, – решила Лиса, рассматривая незнакомку. – Или еще кто-то, но той же породы".
Девушка неожиданно подняла взгляд от своего супа, и их глаза встретились. У брюнетки оказались глаза пронзительной синевы, равнодушные, как синь небес или морских глубин. Лису как будто морозом обожгло, и, улыбнувшись в знак извинения за чрезмерно пристальное внимание, она поспешила отвести взгляд.
"Вот же б-дь!" – выругалась она про себя и посмотрела на экран телевизора, на который уставились – позабыв о стынущей в тарелках еде – средних лет мужчина и женщина, обедавшие за столиком слева от Лисы.
"А эти что вылупились?"
Но тут как раз никакой загадки не было. По телевизору показывали "отретушированные" контрразведкой картины ужасов Франкфурского аэропорта. Лиса с минуту посмотрела репортаж, дивясь тому, как ловко можно выдать одну трагедию за другую, и снова посмотрела на мужчину и женщину. Это были простые люди, не обученные скрывать свои истинные эмоции, и, совсем немного за ними понаблюдав, Лиса пришла к выводу, что твари эти, несмотря на всю свою "простоту", прекрасно понимают, что агентство новостей им попросту пудрит мозги. Это – увы – было не ново. Судя по всему, о том, что на самом деле происходит в мире, знало множество людей, знало, но продолжало молчать.
"Почему они молчат? – от хорошего настроения и следа не осталось. – Почему!?"
12
– Почему
– Почему они молчат? – спросила она. – Петр Кириллович, вы же все знаете, почему?
Он посмотрел на нее долгим взглядом, как бы решая, чего стоит ее просьба, но в конце концов по-видимому, решил, что она стоит некоторой толики откровенности.
– Хорошо, – сказал Петр Кириллович, прерывая молчание. – Не знаю только, насколько то, что я вам скажу, является тем, что вы предполагали от меня услышать.
Перед ней сидел седой старик с обожженным лицом. Серые глаза, будто подернутые дымом того пожара, в котором горело когда-то, много лет назад, его тело, смотрели на Лису, но вряд ли сейчас видели. Старик смотрел куда-то туда, куда никому, ни Лисе, ни другим людям, хода не было. Вероятно, он смотрел в свое прошлое, личное прошлое человека, которого в Городе знали под именем Бах, а здесь в Красносельском районе Ленинграда, как тихого и культурного учителя-пенсионера.
Петр Кириллович помолчал, собираясь с мыслями, затем усмехнулся не без горечи и покачал головой. В его глазах Лиса увидела сожаление и печаль.
– Я думаю над этим почти тридцать лет, – Петр Кириллович увидел удивление в ее глазах и кивнул, подтверждая истинность своих слов. – У меня это проявилось в пятьдесят седьмом. И с тех пор я не перестаю думать о том, что же со мной произошло, и что, черт возьми, это такое? Сначала, у меня было мало данных, хотя, видит бог, интроспекция не самый дурной метод, когда ты не можешь исследовать других. Однако позже… – он замолчал на мгновение, чуть прикрыв глаза, как будто ему мешал яркий свет дня. – Один человек поделился со мной тем, что он знал сам и что почерпнул от других умных и знающих людей.
– Кто это был? – тихо спросила Лиса.
– Какая разница? – печально улыбнулся Петр Кириллович. – Вы должны понять, Лида (тогда она звалась "в миру" этим именем), это не моя тайна.
– Извините.
– Не за что, – Петр Кириллович улыбнулся, но веселья в его улыбке не было. – Так вот, я думаю над этим уже много лет. Мне пришлось говорить на эту тему с несколькими очень умными людьми. И вот что я вам скажу. Ничего! Ровным счетом ничего об этом мы не знаем, и не понимаем ничего!
– Чем же вы тогда занимаетесь? – возразила Лиса, считавшая тогда, что "бухгалтеры" знают все.
– Собирательством, – грустно усмехнулся Петр Кириллович. – Коллекционированием и поверхностной классификацией. А вы чем думали мы занимаемся? Построением теории?
– Не знаю, – честно ответила Лиса. – Но я думала…
– Думали, – кивнул Петр Кириллович. – КГБ тоже так думает, и ищет нас… А, на самом деле, у нас ничего нет. Совсем ничего.
– Совсем?
– Абсолютно, – твердо сказал Петр Кириллович. – Судите сами, Лида. Мы твердо знаем, что феномен впервые проявился в пятидесятые годы. Самый ранний известный мне случай датируется пятьдесят четвертым годом. Однако даже если вы этого не знали, то уж про пятидесятые-то вы осведомлены, не так ли?