Твердыня тысячи копий
Шрифт:
Он сунул украшения себе в кошель и вдруг нахмурился, заметив нечто блестящее в кулаке распростертого варвара. Десятник нагнулся, чтобы разогнуть судорожно сжатые пальцы, чувствуя, как быстрее забилось сердце.
– Эге! вот так штучечка, аж вся сверкает… – Он обернулся к разрезу в полотнище, негромко позвал солдата, что стоял снаружи, и показал ему находку. – А уж тяжеленькая-то! Весит не меньше моего кинжала! Кастету, что ли, сказать…
Выражение лица десятника говорило о противоположных намерениях. Его товарищ поглядел на сокровище и кивнул в ответ на невысказанное мнение:
– Ну да, ну да. Пусть старый хрыч заберет себе все денежки, которых нашему контубернию до конца дней хватит.
– Сегодня мы их не остановим.
К вечеру вениконы преодолели с дюжину миль на северо-восток от дымящихся руин становища и упрямо продолжали двигаться, сопровождаемые римской конницей с тыла и обоих флангов. Измочаленные щиты и окровавленные копейные жала красноречиво излагали историю похода, но за каждые полдесятка вениконских трупов, оставленных в глинистом месиве лесных склонов, конница заплатила по всаднику. Не покидая седла, трибун Лициний следил с одного из боковых холмов за варварами, что устало плелись по тощему дерну возвышенности под неспешно угасавшим солнцем. Наконец он решительно бросил группе сопровождавших его декурионов:
– До темноты они успеют сделать еще несколько миль, а вот ночной привал им придется устраивать на открытой местности. Нам следует вернуться к основным силам. Что людям, что лошадям необходим отдых, пища, а с утра вновь приступим к делу. На сегодня, думаю, хватит. Насмотрелись.
Действительно, еще днем его люди со щемящим сердцем наблюдали, как оборонялись вениконы. Они сдергивали всадников с седел и, навалившись всем скопом, добивали их с такой дикостью, что последние минуты злосчастных были сплошным воплем ужаса и боли. Любой конник, бросавшийся в таких обстоятельствах на выручку, лишь подписывал собственный смертный приговор. Кавалеристы в бессильной ярости наблюдали за скорой и жуткой кончиной своих соратников. Для людей, приученных ставить благополучие скакуна впереди личных интересов, горечь усугублялась судьбой осиротевших лошадей, которых втаскивали в гущу варваров и тут же забивали. Дымящиеся туши мигом разделывались. Первоначальный пыл латинян быстро угас, когда стало ясно, чем грозит приближение к орде, чей побег римляне пытались пресечь. Оставалось лишь закидывать вениконов проклятиями да угрозами, а так по большей части конники попросту тряслись ленивой переступью поодаль, погрузившись в угрюмое молчание и изредка бросая мстительные взгляды на варваров, которые охотно тащили на себе и собранное с римских трупов оружие, и куски свежей конины.
– Трибун, не сохранить ли хотя бы дозорное сопровождение?
Лициний скупо помотал головой.
– Не вижу необходимости. След на траве обязательно останется, вот мы его утром и возьмем. Я больше не намерен просто так разменивать своих людей на этих скотов. А завтра мы захватим с собой припасов на несколько суток… И еще кое-какие гостинцы. Будут знать, как наших лошадей резать. Все, поворачивайте декурии, а то они что-то замечтались в седлах. Возвращаемся в лагерь, на ночлег.
– …и он мне, дескать, держи мой левый фланг, а сам ка-ак сиганет в самую гущу синеносых! Хвать топор и давай им охаживать направо и налево. Весь в кровище с темечка по пятки, чьи-то кишки летят сюда, дерьмо туда…
Приметив из-за плеча Циклопа приближающегося центуриона Юлия, легионер-ветеран, среди своих товарищей больше известный под кличкой Шрамолицый, вытянулся и замолк. Старший офицер Пятой центурии остановился возле полудесятка воинов, кучковавшихся в нескольких шагах от командирской палатки. Оглядев солдат, крепко сбитый сотник ткнул большим пальцем себе за спину и, нацепив вечно хмурую гримасу на черное от щетины лицо, недовольно процедил:
– Что уши-то поразвесили? Басен не слыхали? Нашли кому верить… А ну, герои-тыловики, разошлись и занялись делом. Бегом!
Легионерам не требовалось повторять дважды. Каждый побрел к своему подразделению, начальник караула тоже развернулся, собираясь уходить, как вдруг наткнулся на выставленный в грудь палец и пристальный взгляд.
– Кроме тебя, Циклоп. И ты, Шрамолицый, тоже не спеши. Разговор есть.
Одноглазый тессерарий покорно кивнул, не позабыв о своих стычках с Юлием еще до того, как им заинтересовался Марк, который и вытащил Циклопа из спирали нарушений уставной дисциплины и все более жестоких наказаний.
– Начальник караула, где твой центурион? Отвечать.
Август показал на палатку за спиной.
– Мы как вернулись в лагерь, он ни разу не вышел.
– А твой опцион?
Шрамолицый тоже решил поучаствовать в беседе.
– Он с ранеными. Велел мне воды принести.
Центурион подался ближе, буравя глазками Шрамолицего и крепко хватая его за тунику.
– Вот и принеси. А здесь тебе нечего делать. Понял? Да, и кстати, попутно маленький совет. Если еще раз услышу, как ты распинаешься про своего Корва и его сегодняшние подвиги, тебя ждет болезненный урок на тему «Закрой пасть». Поговаривают, будто ты над своим центурионом трясешься, как клуша над цыпленком, болтаешь о нем каждому встречному и поперечному. Может, это тебя, а не меня надо бы звать гарнизонным сортиром? Раз на большее ты не способен? А теперь пошел вон.
Весь побагровев, Шрамолицый зашагал прочь, кипя гневом, но мясистый центурион уже забыл о нем, повернувшись к начальнику караула:
– Так он что, действительно там засел и не вылазит? Не желает носа казать?
Циклоп молча кивнул; его расстроенные чувства до того бросались в глаза, что даже Юлий, который при других обстоятельствах тут же наорал бы на него, приказал взять себя в руки и заняться делом, лишь хлопнул тессерария по плечу.
– Ладно… Сходи-ка проследи, чтобы люди привели в порядок оружие, да пусть закутываются в плащи и отдыхают до утра. Поговаривают, спозаранок опять на марш, охотиться за новыми синеносыми башками.
Циклоп вновь кивнул, отсалютовал могучему центуриону и пошел исполнять приказ. Юлий задумчиво разглядывал палатку и ее задернутый проем, наконец обреченно махнул рукой и шагнул внутрь. Там он обнаружил сидящего в полутьме Марка, который так и не удосужился снять доспехи, вымазанные запекшейся кровью убитых.
– Вот еще новости! Эй! Давай, парень, ты же сотник, встряхнись. У тебя там раненые, а ты их бросил на попечение своего опциона. И вообще, я бы на твоем мес…
– Он мертв, Юлий. Мертв. Мой лучший, единственный друг на свете…
Центурион проследил за бесконечно усталым, пустым взглядом – и вздрогнул. На земле, словно подпирая палаточную стенку, стояла отсеченная голова Тиберия Руфия, в ответ взиравшая на молодого сотника остекленевшими глазами.
– Чтоб мне провалиться! Да ты совсем… да как же…
Окончательно потеряв дар речи, здоровяк-центурион только потряс головой от возмущения и потянулся вниз.
– Оставь. Его. В покое!
Чуть ли не звериная, едва сдерживаемая свирепость, прозвучавшая в голосе Марка, заставила командира Пятой замереть на месте. Он медленно повернулся к своему товарищу и очутился лицом к лицу с человеком, в котором с трудом признал молодого парня, сумевшего выбраться практически из пропасти и доросшего до тунгрийского сотника. Марк заговорил вновь, цедя слова сквозь стиснутые зубы: