Тверской Баскак

Емельянов Дмитрий Анатолиевич

Разговор этот пролетел в памяти за мгновение, но так четко, словно я секунду назад шепот старика слышал. Была еще крохотная надежда, что все это розыгрыш, и как-нибудь обойдется, но чем дольше я смотрел на бескрайний степной горизонт, тем все меньше и меньше сам в это верил. Такие декорации ни в какой студии не сделаешь, да и кому бы в голову пришло тратить безумную кучу денег, чтобы пошутить над нищим учителем.

Стою, смотрю на колышущееся травяное море и успокаиваю себя тем, что если уж это реальность, то мне в ней обещана безопасность.

Мысли роятся в голове сотнями вопросов:

«Безопасность. Ты сам то в это веришь? Но ведь как-то я сюда попал, не держали же меня до весны где-то в подвале, а потом вывезли за тысячу километров и бросили! Чушь! В любом случае надо что-то делать. Или нет? Может просто стоять на месте и ждать, когда все само собой разрешится».

Словно в ответ на мои сомнения, на вершине дальнего холма вдруг блеснуло отраженное солнце, и на голубой линии горизонта показались едва различимые темные точки. Кто, что – не видно, просто маленькие точечки, но у меня екнуло сердце. Вот оно! Момент истины! Сейчас все станет ясно.

Черные фигурки, вытягиваясь в линию, начали спуск, с каждой минутой все больше и больше приобретая форму всадников. Время тянется медленно, но я стою и жду так, словно ко мне приближаются и не люди вовсе, а сама неотвратимая судьба. Солнце печет в затылок и чувствую, как по спине побежала холодная капля пота. Это не от жары, это от нервов. Напряжение, перемешанное со страхом и ощущением, что вот сейчас исчезнет последняя надежда избавиться от этого кошмара.

Всадники остановились в шагах пяти. Впереди коренастый узкоглазый крепыш в распахнутом овчинном полушубке на голое тело. Жесткое, словно вырезанное из камня лицо, холодные прорези глаз, на голове меховая волчья шапка. Несмотря на критичность момента, удивляюсь отсутствию пота на пергаментной, прорезанной морщинами коже. Крепыш обернулся назад и обратился к кому-то из стоящих позади:

– Спроси, что делает здесь священник их распятого бога?

Тот, к кому обратились, выехал вперед.

– Ты что тут делаешь, ксендз? – Из-под белой чалмы сверкнули проницательные глаза на смуглом лице.

«Ксендз? – Я все еще в полной прострации перевожу взгляд с одного на другого. – Он назвал меня ксендзом. Почему? Так, если мне не изменяет память, звали католических священников где-то в Польше».

Смотрю на зеленый шелковый халат всадника, его красные шальвары, загнутые носы начищенных сапог. «Что за клоун?!»

И тут до меня окончательно доходит.

«Я понимаю все, что они говорят. Более того, точно знаю, тот крепыш говорит на монгольском, а «клоун» лопочет на тюркском с хорезмийским акцентом, а это значит только одно. Старик в бане не плод моего пьяного кошмара и случилось действительно нечто ужасное. Где я? Какой сейчас год? Кто эти люди? Хорезмийский акцент? Там, где был Хорезм давно уже говорят по-узбекски!»

Подумав, ловлю себя на том, что отлично понимаю разницу между узбекским двадцать первого века и тем языком, на котором говорит этот мужик в чалме. Эта мысль меня доконала и заставила окончательно поверить в достоверность происходящего.

«Теперь надо сложить все в одну кучу и что-то решать. От меня ждут ответа и от того, что я сейчас скажу будет зависеть моя дальнейшая судьба. – Мысли хаотически кружатся в голове в поисках правильных слов. – Они считают меня священником. Почему? Идиот! У тебя же крест с ладонь болтается на груди и халат черный как сутана, на кого еще ты можешь быть похож в мире, где летом носят шубу на голое тело?! Ладно! И что это мне дает? Ничего! А почему они думают, что я католик? Господи, да потому что крест с распятием! Сеня, как был ты придурком в школе, так им и остался! Верующим вдруг стал, за православие горой, а сам даже крест правильный выбрать не смог».

Чувствую, ситуация накаляется, ладонь крепыша уже легла на рукоять сабли.

«Надо что-то решать! Может и хорошо, что они меня за священника принимают. Как я помню, монголы священников и церковь не трогали, даже налогом не облагали. Тогда, кто же я, и что тут делаю? Что вообще католику делать здесь? Стоп! Был какой-то представитель папы римского при дворе хана, Плано Карпини, кажется. Значит, теоретически я тоже могу быть посланцем папского двора. Посланцем куда? Какой же сейчас год?»

Понимаю, что тянуть с ответом больше нельзя и бросаюсь как в омут головой.

– Я, Иоанн Манчини, нунций папы римского, – тут запинаюсь, потому что легко справившись со своим именем, вдруг осознаю – надо добавить имя папы, а я понятия не имею, кто там в Риме сейчас занимает святой престол. К счастью для меня, имя папы «клоуна» не заинтересовало, а вот то, что я отвечаю на чистом хорезмийском диалекте впечатление произвело.

В глазах всадника в чалме засветился неподдельный интерес.

– Ты говоришь, как житель Бухары. Откуда знаешь язык?

«Играть с листа, так играть».

Решившись, я полностью отдаюсь импровизации.

– Несущему слово божие многое приходится знать и многое уметь. – Все верно, довольно успокаиваюсь. Надо говорить много, многозначительно и непонятно, это всегда производит впечатление. Пока думаю, чтобы еще добавить, замечаю серебряную цепь на груди монгола и болтающуюся на ней бронзовую табличку. Тут же мелькает мысль:

«Пайзца! У монголов это, как у большевиков мандат! Скорее всего, этот крепыш следует по приказу великого хана».

Не успеваю обдумать свое умозаключение, как вдруг неожиданно для самого себя склоняю голову в сторону степного батыра и выдаю на чистом монгольском.

– Представителю великого хана мое глубочайшее почтение.

Теперь удивление написано на лице не только хорезмийца.

– Зачем ты здесь? – Узкие щели прищуренных глаз впились мне в лицо. – Идешь в Киев?

«Хорошо, когда тебе дают подсказку, – радостно вспыхивает у меня в голове, – если еще скажут зачем, то вообще будет замечательно».