Твоими глазами

Хёг Питер

Случалось, что когда они полностью погружались в игру, старшая поднимала на меня взгляд и говорила:

— Папа, не смотри.

Тогда я вставал и уходил из комнаты.

Но чаще они принимали моё присутствие и совершенно забывали о том, что я рядом.

Что-то в их прошлом взывало ко мне. Что-то в их и моем прошлом стремилось пробиться на поверхность.

Первое воспоминание пробилось на второй день.

Это было шесть с небольшим лет назад. Старшей было полтора года. Она уже уверенно ходила и бегала. Наступил вечер, в доме её мать и я. Дело было весной, дверь

в сад была открыта. Погода стояла тёплая.

На девочке вязаные шерстяные штанишки, внутри памперс.

И тут происходит что-то странное. Ребёнок ни с того ни с сего начинает двигаться так, как она прежде никогда не двигалась.

Это не танец. И тем не менее движения её ритмичны. Ни намёка на хореографию, на какой-либо узнаваемый рисунок. Но двигалась она с настойчивостью, которая никак не вязалась с её возрастом. С поразительной целеустремлённостью, которая даже у взрослого казалась бы необыкновенной.

И её мать, и я, мы оба, не обменявшись ни словом, ни взглядом, понимаем, что мы являемся свидетелями какого-то необъяснимого явления.

От удивления мы оба сползаем вдоль стены и садимся на пол.

Девочкой движет какая-то внутренняя сила. Которая не даёт ей остановиться. Мы для неё не существуем. Существует лишь пространство комнаты.

Характер её движений не похож ни на что нам известное. Может быть, ближе всего к нему танец масок, который мы видели на Бали и в Африке. Или пляски в состоянии транса у народа йоруба в Сантьяго-де-Куба.

Ребёнок, казалось, впал в состояние, очень напоминающее транс. Он одержим чем-то, некой силой, следующей за тщательно выверенными движениями, которые могут быть только у взрослого человека.

Это продолжается почти час. Маленькое тело лоснится от пота, но нет никаких признаков утомления.

Внезапно, без какой-либо явной причины всё прекращается. Она останавливается. Смотрит на нас. Узнаёт. Возвращается в свою и нашу общую реальность.

Транс остаётся в прошлом.

Это первое воспоминание.

Второе — случай, произошедший четыре года назад. Младшей тогда два с половиной.

Тогда мать моих девочек купила драм-машину.

Их мать играет на пианино. Когда она возвращается домой из Орхуса, с тёмными кругами вокруг глаз от человеческого страдания, о котором она не может мне рассказать, никому не может рассказать, она садится за пианино и играет. Почти всегда что-то латиноамериканское. Драм-машина задаёт сложные ритмы, которые медленно преобразуют страдание, свидетелем которого она в тот день стала, страдание, пережитое жертвами катастроф или преступлений, во что-то выносимое.

Однажды она приехала за мной — в домик, куда я ухожу работать, где я пишу.

Обычно она никогда не прерывает моих занятий. Я сразу же поднялся ей навстречу.

Посреди комнаты стоит младшая. Она неузнаваемо разодета, на ней платки и вуаль с золотыми нитями.

Рядом с ней на полу драм-машина, плоская круглая коробочка, сантиметров пятнадцать в диаметре.

Её мать включает машину.

Младшая начинает танцевать.

В нашей семье мы всегда танцевали. Мать девочек любила танцевать, мне тоже это нравилось.

Но

это что-то другое. Что-то совершенно другое.

Маленькая девочка танцует посреди комнаты что-то восточное. Нет никаких сомнений, что эти движения происходят с Ближнего Востока, напоминая больше всего танец живота. Замысловатые, змеиные движения, которых никто из нас прежде у неё не видел, которых дети никогда не видели, о возможности которых мы даже не подозревали.

Они идут изнутри маленького существа. Они так соблазнительны, так полны знания о жизни и чувственности, что только взрослой женщине следовало бы исполнять такой танец. Он так тесно связан с мистическим в женщине, что созерцание его в исполнении двухлетнего ребёнка вызывает чувство, близкое к ужасу.

Она надевает вуаль с золотыми нитями, тонкая ткань служит продолжением её тела, глаза сверкают совершенно незнакомым нам и невиданным прежде блеском.

Это длится четверть часа, а потом вдруг заканчивается.

Танец повторяется и на следующий день. Мать спрашивает её, не хочет ли она потанцевать, она кивает, драм-машина включается, она начинает двигаться, и мы опять становимся свидетелями того, что прежде даже представить себе не могли.

На следующий день всё происходит снова.

Тут мы, взрослые, приходим в себя. Договариваемся, что вечером заснимем всё на видео. Пригласим знакомых, чтобы посмотрели, стали очевидцами. Может быть, приоткроется какая-то дверь или появится какой-то знак, указывающий на будущее ребёнка.

Но больше мы этого танца не видели. Когда в следующий раз её спросили, не хочет ли она потанцевать, она покачала головой, словно не понимая, о чём её спрашивают.

Это никогда больше не повторялось. Ни одна камера не зафиксировала это, и никто посторонний никогда это не увидит. Словно всё было написано на воде. Осталось лишь иллюзорное, мимолётное воспоминание о таинственном очаровании, возникшем в пространстве между ребёнком, её матерью и мной.

Это первые два воспоминания.

Я забыл об этом на четыре года. Боль в связи с разводом заслонила воспоминания. Да и трудно помнить о каких-то событиях, у которых нет прошлого и будущего, нет истории и нет последствий.

Но наблюдая за тем, как девочки, их подруги и друзья играют посреди комнаты, я вспоминаю о них.

В комнате белые стены. Мне всегда было трудно жить с картинами или с книжными полками. Мы привыкаем к корешкам книг и к поверхностям картин и, в конце концов, перестаём их замечать, погружаемся в дремоту, глядя на них. Я всегда боялся дремоты, к которой приводит привычка.

Теперь я понимаю, что у белых стен есть и другое предназначение.

Я сижу на кровати, и перед моими глазами на стене проступают джунгли из детского сада.

Если бы на стене висели картины, они бы этому помешали. Белые стены в комнате не мешают вырастать тропическому лесу, полному красок, полному жизни.

На дереве, на большой пальме позади слонов — сиреневая ящерица.

И мысленно оглядываясь на жизнь детей, на все связанные с ними загадочные истории, я незаметно погружаюсь в глаза этой ящерицы.