Твоими глазами

Хёг Питер

Она приоткрыла нечто, что прежде было скрыто. Она приоткрыла в себе женщину.

Можно сомневаться, что такое возможно. Ей было всего семь лет.

Но тем не менее это так. Я в этом совершенно уверен, я отчётливо помню, как чувствуешь себя в детстве. А помню я это, возможно, лишь потому, что мне повезло встретиться с Лизой и Симоном.

Лизе было семь лет. Но когда она положила руку на плечо Клаусу и сказала «ради меня», она говорила как женщина.

В эту минуту я впервые узнал, что такое ревность. Безграничное чувство бессилия

и собственного ничтожества, которое овладевает гобой, когда тот, кого ты любишь, любит другого.

Одновременно с ревностью я осознал любовь. И понял, что люблю Лизу.

Мы считаем, что дети не могут любить. Мы думаем, что их чувства переменчивы, они слабее и не связаны с физической стороной любви.

Это не так. Дети могут любить с исключительным, всепоглощающим неистовством.

Это я понял, оказавшись во сне Клауса.

Он кивнул. С величайшей серьёзностью. Конечно же, он кивнул. Иначе и быть не могло.

Мы встали.

Через мгновение мы будем разлучены, вернёмся в свои комнаты, каждый в свой сон или в сон без сна.

И тут я что-то заметил.

Заметил, потому что повернулся и огляделся.

Я увидел, что сон, в котором Клаус лежит в больнице с двумя трубками, больничный сон, никуда не делся.

И мне стало ясно почему. Так бывает на этой равнине снов — когда мгновенно возникает уверенность.

Я понял, что он всё равно пойдёт туда купаться.

Что он отгонит от себя воспоминание о нашем приходе, ведь это всего лишь сон, да и вообще ему ничего не страшно.

Я остановился.

У меня был выбор. Я мог ничего не делать. Лиза с Симоном не оглядывались.

Я мог пойти вперёд, а Клаус прыгнет в грязную воду, заболеет менингитом и, возможно, умрёт, и из нашей с Лизой жизни исчезнет бог.

На мгновение я остановился перед этим выбором, на границе бесконечного множества снов. Потом пошёл назад.

Из-за моего решения, из-за сделанного мной выбора действительность изменилась.

Сны на равнине снов более уже не были разделены на ночи.

Мы увидели, и Лиза с Симоном тоже увидели, что сны — это единая поверхность или, может быть, поле. Они больше не распадались на ночи.

Мы видели, что людям непрерывно снятся сны. Или точнее: в людях непрерывно рождаются сны. Иначе мне это не сказать. Мы увидели, что сон не принадлежит отдельному человеку. Они были словно сгусток — именно так — пузырящегося, лихорадочного, непрерывного сознания, какого-то процесса, охватывающего людей, находящего в них своё воплощение.

Я сделал шаг вперёд. Мы сделали шаг вперёд. Или иначе — нас повело вперёд принятое нами решение.

Мы оказались на большой бетонной трубе, по которой нечистоты стекали в море. Спиной к нам стоял Клаус в плавках. Через мгновение он разбежится. И прыгнет. И заразится.

— Клаус! — крикнул я.

Он, конечно же, не обернулся. Потому что не слышал, как кто-то сзади позвал его. Он услышал своё имя внутри себя.

Мы были

в его снах. Но при этом в одном из тех снов, которые снятся людям днём, которые почти никто потом не помнит, потому что жизнь, когда мы не спим, полна событий. Точно так же днём мы не видим звёзд, потому что солнечный свет затмевает их.

— Клаус, — сказал я. — Если ты прыгнешь туда, ты умрёшь.

Тут он замер.

Я чувствовал себя сильнее, чем когда-либо в своей жизни. Меня наполняла энергия, которая, должно быть, возникает только тогда, когда ты смог преодолеть себя. Или лучше сказать иначе: когда одна часть тебя, которая хочет, чтобы человек и твой друг жил,

победила ту часть, которая хочет, чтобы непобедимый бог умер.

Он обернулся.

Люди на пляже смотрели на него, мальчики и девочки.

Клаус не опустил голову. Он гордо прошествовал назад по трубе.

*

Мы сняли халаты, всё убрали и на сегодня закрыли клинику.

Выйдя на улицу, мы остановились. Я как обычно оставлял за ней право решать, что будет дальше.

Она взяла меня под руку, и мы пошли вдоль берега.

— А что на следующий день? — спросила она.

— Мы пришли в детский сад. Мы с Симоном подождали, пока моя мама ушла и все взрослые ушли. Потом поднялись по лестнице. Ты уже ждала нас на площадке. И смотрела, как фрёкен Йонна натирает линолеум. Мы видели только её спину. «Как дела у Клауса?» — спросила ты. «Как у него дела?» — переспросила фрёкен Йонна и даже не повернулась к нам. «Он на тренировке», — сказала она. Тут она обернулась и посмотрела на нас через плечо. Лицо её было добрым, но бесстрастным. Но мы знали, что она знает, что мы знаем, что она знает… и далее эту мысль додумать мы не смогли.

Она уходила в бесконечность.

* * *

Мы — я и девочки — встретили Симона на станции, он приехал поздним поездом.

От станции мы шли пешком через лес. Было одиннадцать часов, июньский вечер, поля, уже скошенные, светились золотом, а зелёные холмы сверкали изумрудным светом в косых лучах закатного солнца.

Мы шли молча, девочки поглядывали на Симона, и вдруг младшая остановилась, и мы все тоже остановились.

— Тебе нехорошо? — спросила она.

Он покачал головой.

— Да вроде нет.

Он говорил правду. Он никогда на самом деле иначе не мог. Когда я узнал, что он попал в тюрьму, я сразу же понял, что он сам явился с повинной. И признался во всём.

— Я не чувствую своего сердца.

Они внимательно посмотрели на него. Без какой-либо тени сочувствия, просто очень внимательно. Как бывает, когда дети останавливаются и смотрят на другого ребёнка, который ушибся. Уважительно.

Мы двинулись дальше. Младшая сунула ладошку в руку Симона. Через несколько минут старшая сделала то же самое.