Твоими глазами
Шрифт:
Мама Лизы разговаривала с детьми так же, как фрёкен Йонна, она не подбирала для нас какие-то особенные слова, у неё не было, в отличие от других взрослых, одних слов для взрослых, а других для детей. Она всегда говорила одинаково, очень спокойно и с каким-то уважением.
Таким уж она была человеком.
Но дело было ещё и в том, что Лиза была приёмным ребёнком. Казалось, её мать всё время помнила, что Лиза, давным-давно, потеряла то, что нельзя возместить, — своих биологических родителей. И вот из-за этой утраты они
Лаборатории находились на Гаммель Карлсбергвай, здание окружала чугунная ограда с гранитными колоннами. Миновав ворота, мы объезжали круглую клумбу по дорожке, посыпанной гравием, повсюду были разбиты клумбы с розами и стояли высокие статуи, в том числе копия «Мыслителя» Родена.
Подъехав к дому, мы поднимались по лестнице, к тяжёлым дверям, за которыми открывался просторный холл с облицованными мрамором стенами, колоннами, огромной бронзовой люстрой, широкой лестницей на второй этаж, где на стенах висели метровые портреты всех прежних руководителей лабораторий.
Учёные мужи среди пробирок и колб с разноцветными жидкостями.
Физиологическая лаборатория помещалась на втором этаже справа, химическая — на первом и в левой части подвала.
Руководителю каждой из них предоставлялся свой особняк — служебное жильё. Семья Лизы жила в доме слева от въезда.
Мы считали, что это дворец.
Дом был трёхэтажный, со множеством лестниц, длинными балконами и тремя туалетами. Он весь был наполнен светом, повсюду — современная мебель, лампы дизайна Поуля Хеннингсена, вазы и пледы, которые, как мы знали, покупались в дорогом магазине «Форма и цвет», потому что мы несколько раз ездили туда с Лизиной мамой.
В большой и светлой кухне нам обычно давали серый хлеб с тмином, с сыром и красным перцем и имбирное печенье «Перч», и мама Лизы никогда никуда не спешила, она сидела с нами за столом и всегда смеялась над тем, что мы говорили. Но очень серьёзно выслушивала то, к чему надо было относиться серьёзно.
У Лизы была собака, щенок немецкой овчарки, он почти не отходил от Лизы.
Её комната была на верхнем этаже, рядом со спальней родителей, и в комнате висела картина Шерфига.
На ней были джунгли. Похожие на те, что были в детском саду, но всё-таки немного другие.
На переднем плане были не слоны, а тигры.
За тиграми были деревья, лес, густые заросли, можно было забраться глубоко в чащу, и в том самом месте, где деревья начинали сливаться с голубой дымкой, на одном из деревьев сидела сиреневая ящерица.
Она сидела на ветке, обернув хвост вокруг себя. И смотрела на нас маленькими, снисходительными жёлтыми глазками.
Позади виллы тянулись теплицы и огромная опытная плантация. Она была бескрайней, как и заросли на картине, только тут заросли были настоящими.
Там мы обычно и играли.
Сначала мы сидели с мамой Лизы на кухне, пили чай, там я впервые попробовал зелёный чай, а потом шли в сад — это был такой ритуал.
Но в тот день всё было иначе.
Лиза спросила, не можем ли мы взять чай с собой наверх в её комнату, и её мама согласилась, мне кажется, я никогда не слышал, чтобы она кому-нибудь возражала.
Но когда она принесла нам поднос с чаем, она как-то по-особенному посмотрела на нас.
Мы ели и пили в молчании.
И тут Лиза сказала: «Нам надо постараться помочь Клаусу».
Слово «помочь» приобрело тогда для нас особое значение. Оно стало означать «войти в мир другого человека и быть там с ним».
Сегодня многие бы сказали, что можно позвонить этому человеку по телефону. Поговорить с ним по скайпу. Связаться по фейстайму. Или за пару минут доехать До него.
Тогда всё было иначе. Клаус лежал в больнице в Нюкёпинге. До неё было далеко.
Никто из нас ничего не сказал. Мы решили, что Лиза имеет в виду ближайшую ночь. Что сегодня ночью мы должны попробовать пройти через джунгли, проникнуть оттуда в сон Клауса, объяснить ему, что мы знаем о его болезни и нам от этого очень плохо. И что если ему суждено умереть, мы проводим его до самого входа в тоннель.
Но Лиза не это имела в виду.
— Давайте прямо сейчас, — сказала она.
*
Сначала у нас ничего не получалось. А потом получилось.
У Лизы в комнате были и кровать, и диван. Она сидела на диване. Варга, её собака, лежала рядом с ней. Мы с Симоном забрались на кровать.
Мария сидела на полу.
Мы трое смотрели на картину Шерфига. На сиреневую ящерицу.
Потом закрыли глаза.
И погрузились в себя.
Возможно, кто-то сказал бы, что мы задремали. Возможно, какой-нибудь взрослый, посмотрев на нас, так бы и сказал.
Но нам так совсем не казалось.
Нам казалось, что мы вместе что-то построили.
Как будто мы проложили путь в сознание и прошли по этому пути так много раз, что нам уже не нужно было спать, чтобы попасть в сны.
Мы откинулись назад и позабыли обо всём.
Глядя на сиреневую ящерицу.
Она шевельнулась и стала расти. Её жёлтые глаза увеличились. Потом они слились и образовали тоннель.
И мы вместе вошли в этот тоннель.
Мы были совершенно спокойны.
У детей что-то необычное не вызывает беспокойства. Для них это нормально. Для детей мир всегда полон странностей.
Сквозь тоннель жёлтых глаз ящерицы мы попали в лес — в полной уверенности, что оттуда попадём в сон нашего конопатого бога, больного менингитом.
Ничего не получилось.
Всё оказалось иначе.
Мы попали на площадь в Кристиансхауне.
*