Творчество Лесной Мавки
Шрифт:
– Ты же не в госпитале работаешь?
– Нет, — лгать Саша не умел. — Но и не снайпером. Давно ты вернулся?
– Когда всё началось. Только не спрашивай, почему и зачем. Не спрашивай ничего, не надо.
– Не затем же, чтобы бросаться мне под колеса? — пытаясь шутить, Саша скрашивал напряженную неловкость первых минут разговора.
– Никто бы тебя не осудил. Здесь нет закона.
Притворная веселость исчезла.
– А Бог? — спросил Саша тихо и серьезно. — Можешь называть его Аллахом или еще как-нибудь, но он видит всё. Мы и без того перед ним виноваты.
– Знаешь, — теперь Владимир говорил почти зло, голос его стал хрипло-осуждающим, предвещая, что в последних словах прорвется не жестокость, а глубокая боль, — я не верю Богу. Не могу верить. Если Бог не смог предотвратить всё, что здесь происходит — значит, он слабый. Если не захотел — то он очень жестокий. Ну, может, ему не сладить с этой сворой… А тебя предали, Саша, — Владимир не спрашивал, а сочувственно утверждал, и Саша вынужден был отвести взгляд.
– Не в первый раз, — сказал он с горькой иронией. — Переживу.
Вдруг возникшее молчание показалось отчаянно холодным, недобрым.
– Где ты обосновался? — тайный смысл этого вопроса угрожал болезненным открытием. И Владимир не ошибся.
– В солдатском общежитии. Нет, не в этом районе. Далеко. — Саша отвечал уклончиво.
– Где? — настаивал Владимир.
– Этого нельзя говорить.
Недоверие — колючее и душное, его можно почти ощущать кожей; не страх, не злость, но что-то очень похожее на то и другое.
– Даже ты не веришь мне. А ведь ты единственный мой друг за всю жизнь. Единственный.
– Верить нельзя никому, если хочешь выжить.
Слова эти были острыми, как осколки разбитого стекла. Владимир не узнавал друга, в ком более всего любил его смирение, — не смирение слабого, нет, а противостояние судьбе без ненависти и обиды, — умение прощать, редкостный и трудный дар.
– Нам надо с тобой видеться, нельзя терять друг друга, — сказал он искренне.
Саша кивнул:
– Увидимся, когда всё кончится. Если будем живы.
Владимир пытался отстраниться от непрошеных эмоций, чтобы понять. Прочувствовать, кто они теперь, по-прежнему ли друзья, или общая вражда встанет и между ними, — для человека, встреченного в Москве, он был чеченцем — синонимом врага.
– Не сердись на меня, Володя. Война — штука сложная. — Больше сказать было нечего. — Мне пора, наверное… Надеюсь, сможем еще увидеться.
– И все-таки?.. — Владимир указал на машину, недосказанный вопрос был тревожен. И Саша понял: надо сказать. Признаться, в чем не признался бы другому. Ему немало довелось в жизни потерять, потому он умел ценить подлинную дружбу.
– Оружие. Раньше, на «Скорой», я работал на жизнь. А теперь приходится — на смерть.
Общежитие походило на казарму, да, собственно, ею и являлось. По вечерам здесь не зажигали свет. И подолгу ждали не вернувшихся, понимая тщетность такого ожидания и все равно придумывая для отсутствия товарищей любые причины, кроме очевидной.
Тусклые окна выходили на пустырь, и только величие видневшихся вдали суровых гор, обычно окутанных мерцанием тумана, спорило с унылостью этого района. Пустовала косо сбитая скамейка; иногда возникала откуда-то тощая полосатая кошка и рыскала по убогому дворику, непрестанно мяукая. Саша решил, что заберет ее домой. Если… — всегда следовало помнить об этом «если» и не загадывать наперед.
Сейчас, возвращаясь, он издали заметил на скамье девчонку; в тоненькой, чуть ссутулившейся нервной фигурке почудилось нечто знакомое, и он ускорил шаг. Она сидела безучастно, зябко сжавшись, тревожно переплетя всегда дрожащие пальцы. Неприбранные темные волосы беспомощно струились по плечам.
– Богдана?
Девушка неловко вскочила со скамейки, подбежала к нему и как-то смешно, по-детски обняла, уткнулась лицом в ладони, и тотчас Саша ощутил на своих руках влажную теплоту ее слёз.
– Почему ты?.. Как ты нашла меня?..
– С трудом. В военкомате не говорили, я позвонила маме Мишки Давыдова, спросила его адрес, знала, что вы вместе тут…
Саша невольно вздрогнул: Мишка вторую неделю числился пропавшим без вести. Тот, что в один из первых дней, стыдливо запершись в туалете, рыдал — нелегко привелось стрелять в живого человека.
– Здесь у всех спрашивала, как идти…Нет, я не заложила, говорила, что частный адрес и вообще там моя бабушка живет.
– Так. Сейчас я отвезу тебя на вокзал. Первым же рейсом — домой. Это не место для свиданий. Здесь война, понимаешь ты — война! — Саша сорвался на крик.
– А поезда не ходят, — жалостно улыбнулась Богдана. — Я на попутных добиралась.
– Ладно, — парень призадумался. — До вечера я постараюсь найти человека, который тебя отвезет.
– Но я не хочу домой. Там мне не дом, ты знаешь.
– Здесь ты не останешься.
– Не гони меня. Пожалуйста. — Он не любил такие минуты, когда Богдана становилась потерянной и жалкой.
– Что я буду с тобой делать? Для меня эта война — работа. Трудная, грязная, но — работа. Я не смогу возиться с тобой, и одну тебя тоже нельзя бросить.
– А что здесь и на улицах стреляют? — с любопытством ребенка, сующего пальчик в огонь, спросила Богдана.
– Стреляют. А харошэнький дэвушка, — (он довольно нескладно изобразил кавказский акцент), — еще иногда насилуют и делают много гадких и страшных вещей. Лучше тебе уехать, Богдана. Я скоро вернусь, обещаю тебе, мы поженимся. Только подожди меня дома, — он разговаривал с нею, как с малым ребенком, терпеливо и строго, и девушка возроптала.
– Никуда я не поеду. Мне терять нечего.
За окном угасало лето, шумели высокие каштаны, кое-где уже с рыжей осенней проседью, и среди поблекшей листвы зрели в колючих оболочках веселые плоды. Богдана распахнула окно. Встала на узкий подоконник. Под сердцем противно зашевелился липкий страх. Ветер головокружительной высоты бросился в лицо. Только бы агония была недолгой. Не сметь медлить, — сказала Богдана вслух, слизнув единственную слезинку с уголка губ.