И вот уже склонился, и рука с лезвием застыла над тонкой шеей с выпирающим кадыком. В бою проще. А здесь спорила совесть: безоружного все же…
Раньше, когда он был цел, в непростые минуты предательской хрупкой жилкой начинал биться нерв на щеке. Теперь нерв не выдаст больше.
– Самосуд, значит?! — крикнул вошедший хирург.
Нож вонзился ярким острием в немощеный глиняный пол. Обожженный отпрянул, как вспугнутый хищник, в его глазах металась ярость.
– Так по совести будет, — прохрипел он. Наклониться и поднять ножик не мог, и бессильная злоба огнем мучила его. — Сделали вместо госпиталя посмешище. Он нас убивал. И завтра убивать будет.
– Хорошо, что я не твой комдив, — жестко, не отводя взгляда, сказал Елагин. — Опирайся давай на меня, помогу вернуться на койку. Да опирайся, мститель, я же вижу, ты обессилел.
Амадей совсем не чувствовал своего тела, и это испугало его. Лучше бы лютая боль. Затягивало его, еще недавно сильного, в воронку беспамятства. Видел над собою беленый потолок и не мог вспомнить, как оказался в этой широкой комнате, остро пахнущей больницей. Помнил о вражде, и то не знал, откуда пошла она, а вот в лихорадочных сумасшедших снах то говорил с братом, то бежал по ломкому снегу навстречу малорослому красноглазому черту с агитплакатов и разряжал, разряжал в бесноватую гадину черный послушный автомат.
– Помрет немец, — говорил Елагин примирительно. — Крови потерял много. У него группа самая редкая, четвертая. Да все равно для него не раздобыли бы.
У Павла были большие, загрубелые руки, в мирной жизни, видимо, привычные к земле, к труду; лицо суровое, каждая морщинка — как резцом по камню.
– У меня тоже четвертая, — внезапно отозвался Федор, слышавший этот разговор. Долго молчал, решался, теребил медный крестик на суровой нити, и вот сказал, смело, искренне поднял лучистый неозлобленный взгляд. — Может, пригожусь.
– Ты это всерьез?..
– А что… — на губах юноши затеплилась робкая улыбка. — Его тоже мамка родила…
III. Стихи
Цикл посвящается всем, кто воевал, и их матерям, женам, сыновьям и дочерям.
Особо посвящаю памяти моей прабабушки Зинаиды и прадеда Кирилла
Фронт
1
Лицо врага должно быть маской зла, искажено пред правдой автомата. А вот война приблизила, свела немецкого и русского солдата. А этот немец — вовсе молодой, Ивана даже чуточку моложе. На брата на погибшего похожий… А землю до небес вздымает бой. Разрывов ошалелая гроза, и пули, как пророчицы, слепые. А вот враги сошлись — глаза в глаза. Глаза обоих были голубые. Что ж. Не убил бы — самого б убили. Лицо врага — совсем не маска зла. Глаза обоих были голубые. И кровь обоих — красная была.
2
Осторожные, волчьи тропы через минные поля. Глядит глазницами окопов раненая в грудь земля. Уже не просим небеса о чуде, подсчитывая потери и раны. Вдвое больше, чем окопов, будет могил безымянных. 3. Военный поэт Знаешь, какое бывает небо за полчаса до атаки? Тяжелые, серые, пороховые тучи похожи на бесшумные танки. Знаешь, как красивы бывают зори, даже в таком аду? Немолодой солдат рифмует для истории смертную беду. Знаешь, как пахнут летние травы, еще не политые кровью? Только всё ж по какому праву это горькое многословье?.. Ведь, подумать защитные береты тяжелей терновых венцов. У войны не должно быть поэтов — слишком страшно ее лицо.
В тылу
1
Чадит под иконой лампадка. Ветер ходит у окон. И страшно, и больно, и сладко думать теперь о далеком. Вдалеке громыхают разрывы, но дети привыкли и спят. Он на фото такой счастливый, добрый парень… Еще не солдат. Не спится… А встанешь до свету, яблок в саду нарвешь — они, правда, тоже военные, их вкус на порох похож. Утром дымным сегодня, в тревоге крестьянских забот, увидишь вдруг почтальона, стоящего у ворот. Прошептать не успеешь молитву, как снаряд разорвется в груди — враз поймешь, почему у калитки он стоит, не решаясь войти.
2
Летят легко и безутешно над плачем сожженной земли треугольники надежды, как раненые журавли… Конверт! И сердце жжет — тепло сыновних строчек и твердый и чужой сочувствующий почерк… Ждала с надеждой вести, молилась за ребенка. А получила вместе письмо и похоронку. Таял обугленный снег сорок первого года. Зори пожаров стояли над стылой деревней…
3
Мать бранила мальчиков, которые играли в войну. Никто не хотел играть за немца. Автоматами были кленовые палки. А солдатка, поседевшая в 25 лет, и ругала детей, и грозилась бить, а потом заплакала вдруг навзрыд.
Память
Отстроят дома, театры и школы,
пройдут не то что года — века.
Но память останется — как осколок,
застрявший в теле фронтовика.
1. Ветераны
Седые, в орденах. И мирною весной идут на митинг… Хмурясь, улыбаются. И шаг у них, как прежде, строевой, хоть многие на палки опираются. Мы чтим их раз в году — суровый грех!… Жаль, годы метко добивают тех, кого когда-то пули не достали. Давайте их помнить, пока они живы. Земной поклон вам, солдаты бывшие и навечные. Всё меньше ветеранов приходит на встречи. Давайте беречь их, пока они живы…
2
Старик проснулся. Ночь была безлунной, и дождь испуганный стучал в окно. Ночь показалась тяжестью чугунной — опять начавшейся войной. Ведь где-то в темноте рвались снаряды, светлела ночь от залпов, как от ран… Проснувшись, как у края ада, не сразу понял ветеран, что не одно уже десятилетье прошло от фронтовых от страшных дел, и это просто мирной ночью летней веселый гром над городом гремел…