Творец, субъект, женщина: Стратегии женского письма в русском символизме
Шрифт:
Помимо собственно творчества Бодлера, как показывает Баннер, символистов заинтересовало и бодлерианство, интерпретированное в духе жизнетворчества (Wanner 1996, 196). Исследования Н. Богомолова (например: Богомолов 1999, 224–239, т. е. статья «Эротика в русской поэзии», ориг. 1991 года) ярко иллюстрируют то, что «декаданс» — сексуальность и эротика — имел посредническое значение для конструирования новой эстетики у К. Бальмонта и В. Брюсова. Хотя русская и западная модернистская культура во многом совпадают на репрезентативном уровне, однако в категории фемининного явных параллелей между русской и западной культурами не наблюдается. По моему мнению, одной из причин этого является то, что западная культура fin de si`ecle, будучи также наследницей романтизма [52] , не имела такого влиятельного посредника между романтизмом и модернизмом, каким в России был Владимир Соловьев [53] .
52
См., напр., изложенные в книге DeKoven «Rich and Strange» типичные для романтизма черты модернизма. См. также книгу: Европейский символизм 2006.
53
Отличие западноевропейского и соловьевско-символистского дискурсов в области пола показано, например, в статье Е. Берштейна «„Psychopathia sexualis“ в России начала века: политика и жанр» (Btrshtein 1999).
Иначе обстоит дело в популярной культуре. Массовая литература быстро усваивала «ницшеанскую»
Дискурс «новой женщины»
В западной культуре понятие «новой женщины» закреплено для обозначения нового типа женского поведения, которое встречается и в социальной деятельности, и в художественных произведениях конца XIX — начала XX века. Категория «новой женщины» тесно связана с женским движением, которое было весьма активным также в России в тот период. Отношение символистов к женскому движению было напряженным по многим причинам. Во-первых, вместо социального обновления «новое искусство» стремилось к обновлению культуры, духовности и — через это — отдельных индивидов. Во-вторых, женское движение ассоциируется, скорее, с культурой низкой и массовой, а символизм выделял себя как культурное «высокое». Женское движение начала XX века тесно связано со стремлениями рабочего населения, но было много таких организаций, в которых участвовали женщины из высших слоев общества. Появились различные женские журналы, женские организации. Хотя отдельные авторы символистского круга (А. Чеботаревская, Н. Колмыкова, отчасти Л. Зиновьева-Аннибал) пересекали границу элитарно-массового и духовно-общественного, все же на страницах символистской прессы женский вопрос не обсуждали. Однако для исследования концепции фемининного в символистской эстетике существование женского движения и женской эмансипации имеет основное значение [54] . Категория «новой женщины» имела значение не только для женского движения, но и для модернизма. Дело в том, что «новая женщина» функционирует как другое модернизма [55] . Это значит, что категория «новой женщины» относится к тому дискурсу, в оппозиции к которому формировался философско-эстетический дискурс (в том числе дискурс эстетизированной фемининности). В статье «Modernisms and Feminisms» Муллин (Mullin 2006, 137) показывает, что именно поэтому «новая женщина» отсутствует в историографии модернистской культуры.
54
Об истории женского движения см.: Edmondson 1984, Стайте 2002 / Stites 1978; особенно о ситуации конца XIX — начала XX века см.: Юкина 2007.
55
Э. Шоуолтер (Showalter 1992, особенно главы 1 и 9) противопоставляет культурные типы декадентского эстета и новой женщины как гендерную оппозиционную пару модернизма. А. Ардис в книге «New Women, New Novels» (Ardis 1990) утверждает, что не столько массовая культура, сколько женский тип противостоит «высокому» модернизму. Проблема соотношения «новой женщины» и разделения культур на высокую и низкую затрагивается также в сборнике статей «The New Woman and the Aesthetic Opening» (2004, 2), особенно во вступительной статье Э. Витт-Братгстрем (Witt-Brattsrum). С этим связана гипотеза о том, что на возникновение модернизма влияли изменения в отношениях к сексуальности и борьба за власть между полами (Rojola 1989, 105–106).
Характеристиками «новой женщины» являются самостоятельность, бунтарство и то, что она противостоит стереотипам и ожиданиям женской роли в семье и обществе, особенно в области сексуальности [56] . Философия Ницше, и особенно его идеи нового человека и переоценки ценностей, сыграла значительную роль в появлении «новой женщины» [57] . Характерным для категории новой женщины является то, что она одинаково существует в социальной действительности и в репрезентативной сфере (Felski 1995, 143–144; The New Woman and the — Aesthetic Opening 2004, 1–14). Исследователи [58] показали, что «новая женщина» в художественной литературе является не (с)только репрезентацией существующего в обществе типа женского поведения, но и воображаемым (желаемым) образом. Ввиду этой двойственности восприятия образ «новой женщины» был способен выполнять функции создания и осмысления альтернативных ролей женщин в обществе. В качестве «пока не существующего» типа женщины образ «новой женщины» оказался влиятельным для женской эмансипации. Художественная литература, таким образом, не столько отражала реальность, сколько создавала «поле» для обсуждения и конструирования альтернативных возможностей социальной реальности.
56
См. вступительную статью сборника: The New Woman in Fiction and in Fact, 2001, 1–38.
57
См., например, исследование Э. Витт-Братстрем (Witt-Brattstrnm 1997), в котором выявляется значение философии Ницше для конструирования авторства шведоязычной финской поэтессы Эдит Сёдергран (Edith S"odergran). См. также работу К. Линден (Lind'en 2002, 153–165) о значении философии Ницше для формулировки феминистских взглядов Эллен Кей (1849–1926).
58
См., например: Felski 1995, 146–147; Ardis 1990; The New Woman and the Aesthetic Opening 2004.
В русской культуре понятие «новой женщины» имеет свою специфику, которая восходит к 1860-м годам и особенно к Чернышевскому, автору книги «Что делать: из рассказов о новых людях» [59] . Примечательно, что у Чернышевского одним из новых людей оказывается именно женщина, Вера Павловна. К эпохе модернизма дискурс о новых людях изменяется: появляются уже ницшеанские понятия нового человека и сверхчеловека (Matich 1992, 60–61), которые являются исключительно маскулинными. Обращает на себя внимание и то, что в эпоху модернизма проявляются новые женщины, которые на самом деле уже оказываются новыми «новыми женщинами» (или новыми женщинами в западном смысле слова). Особенно важны в этом отношении А. Коллонтай и ее знаменитая статья «Новая женщина» 1913 года. Коллонтай, как и левое женское движение в целом, продолжает линию общественной критики, присоединяясь тем самым к культурной традиции Чернышевского. В культурной элите новая женщина, занимающаяся политикой, не была встречена с энтузиазмом. Однако это не означало, что дискурс «новой женщины» не имел влияния на гендерную культуру раннего модернизма.
59
Обсуждение новой женщины как социального типа и как культурной репрезентации в России в 1860-е годы см.: Rosenholm 1999, 209–323. Т. Никольская (Nikolskaya 1987 и Никольская 1991) описывает новый женский тип в России, обсуждая ее литературные репрезентации в начале XX века. В статье «Русское ницшеанство и женский роман начала XX века» А. Грачева рассматривает романы «Ключи счастья» А. Вербицкой и «Гнев Диониса» Е. Нагродской в свете «массового» ницшеанства (Грачева 1993). Кое-что о соотношении новой женщины с женщинами символизма можно почерпнуть из статьи О. Матич «Dialectics of Cultural Return: Zinaida Gippius’ Personal Myth» (Matich 1992, 60–61). Однако генеалогия новой женщины в русской культуре пока не изучена в достаточной степени.
Что касается авторов-женщин символизма, то в их образе интересно соединились идеология «нового человека» и дискурс «новой женщины». Как представители символизма, они стремились к духовному обновлению, как авторы, они, подобно «новым женщинам», брали на себя нетипичные для женщин роли. Наглядным примером такого поведения может служить фигура Гиппиус. Как утверждает О. Матич (Matich 1992, 60–61), в творчестве и жизни Гиппиус и Мережковского традиции Чернышевского и Ницше тесно переплетены друг с другом. И Гиппиус, и Мережковский активно разрабатывали идею о новых людях Чернышевского и связали ее с ницшеанскими стремлениями к обновлению культуры. Например, первый сборник рассказов Гиппиус вышел под названием «Новые люди» (1896). Стоит отметить, что влияние Чернышевского на их собственные идеи ни Гиппиус, ни Мережковский открыто не признавали [60] . В отличие от категории «новых людей», категория «новой женщины» остается в творчестве Гиппиус неартикулированной, хотя, как показывает исследование О. Матич, эмансипированную новую женщину Веру Павловну из романа Чернышевского «Что делать» легко сопоставить с Гиппиус, которая также бунтовала против стереотипов [61] . Причины значимости категории новой женщины для самоосмысления и литературного поведения Гиппиус и одновременного отсутствия таковой в ее текстах можно искать в области той культурной иерархии, о которой шла речь выше. В то время как «новые люди» и эстетизированная категория фемининного относились к элитной культуре, «новая женщина» ассоциировалась с массовой [62] . Также можно заметить, что Гиппиус, пропагандируя идеологию нового человека, на самом деле практикует стратегию новой женщины. Пример Гиппиус показывает, что высокая культура не могла конструировать себя без обязательного другого.
60
О значении Чернышевского для Гиппиус и Мережковского см. также в гл. 5.
61
К вопросу о категории новой женщины и гендерной философии Гиппиус я вернусь в следующей главе, где обсуждаю жизнетворчество Гиппиус и значение категории «новых людей» для ее творчества.
62
Ср. рецензию А. Блока (Блок 1962) на роман Рашильд, где показано, как сложно критику оценивать произведение, которое было популярно среди «дам» и которое нельзя было квалифицировать как «бульварное».
На этом фоне интересно рассматривать достаточно хорошо известное отрицательное отношение Гиппиус к женской эмансипации как политическому движению. Это зафиксировано, например, в ее дневнике (запись от марта 1917 года). В тот день шла демонстрация, в которой участвовали 40 тыс. женщин, требовавших для себя избирательного права. Гиппиус следила за демонстрацией, сидя в открытом окне, и записала в дневник:
Если бы заботу и силы, отданные «женской» свободе, женщины приложили бы к общечеловеческой, — они имели бы попутно, и не получили бы от мужчин, а завоевали бы рядом с ними.
Всякое специальное — «женское» движение возбуждает в мужчинах чувства весьма далекие именно от «равенства» (Гиппиус 1999-б т. 2, 500). Очевидно, что Гиппиус видит женскую демонстрацию мужскими глазами, с андроцентричной точки зрения, пытаясь понять, какую реакцию демонстрация вызывает у мужчин; в этой ситуации она считает мужскую позицию нормой. Как показывает цитируемый выше отрывок из ее дневника, по мнению Гиппиус, в стремлении к свободе женщины и мужчины в принципе равны, причем настоящая свобода являлась для Гиппиус не общественно-политической, а внутренней духовной свободой индивида. Отношение Гиппиус к женщинам, требовавшим политических прав, объясняет также, почему она поддерживала идею «новых людей», но тщательно отгораживалась от категории «новой женщины».
Эмансипаторский дискурс поставил совсем другие вопросы о женщине и поле, чем эстетический. Эти две сферы обсуждения «половой проблематики» имеют сложную связь между собой: они являются одновременно друг другу чуждыми и параллельными. Важно учитывать, что женское движение вырабатывало собственные понятия и идеи пола и гендера, которые не могли не найти отклика в символистском дискурсе, и наоборот.
Рассматривая культурный контекст формирования категории фемининного в целом, можно утверждать, что неоднородность этого контекста отражается в самой категории фемининного. Поэтому концепция фемининного как эстетическая категория состоит из нескольких, быть может, внутренне противоположных, представлений. То, что в символизме встречаются разные феномены — романтизм, соловьевство, западноевропейский модернизм и «новая женщина», — находит отражение и в репрезентациях женщины. Рядом сосуществуют типичный для западного модернизма образ femme fatale и романтический соловьевский образ Прекрасной Дамы. В отличие от западноевропейской культуры того же периода, образ «падшей», активной, угрожающей и сексуальной женщины, femme fatale [63] , в литературе уступает место возвышенному женскому образу, который имеет свои корни в философии Вечноженственного. И. Жеребкина (Жеребкина 2003, 43) замечает, что при осмыслении пола в русской метафизике доминирует «стратегия его радикальной метафизации / символизации». Вследствие этого, на ее взгляд, в трактовке пола формируется жесткая бинарная дихотомия: или «высокое» символическое, или «низкое» телесное асимволическое. О. Матич считает: основная разница между русскими и западными теориями сексуальности заключается в том, что в России они развиваются не в области психологии, а метафизики:
63
Имеется в виду образ, который анализируется, например, в книге: Hilmes 1990. Выделяемые К. Хилмес женские образы в творчестве таких авторов, как, например, Уайльд, Гейне, Малларме, были широко представлены и в русской культуре.
…the substitution in Russia of metaphysics for psychology — in the sexual sphere — is the most substantive difference between Western and Russian theories of sexuality: divinity and religious teleology are given precedence over the grounding of desire in the individual unconscious.
Схожее явление: перенос интереса из области психологии сексуальности в область метафизики — можно, по моему мнению, наблюдать также в репрезентациях женщины, характерных для символистского искусства [64] . Эта тенденция объясняет, почему определяющим типом для символистов стала именно «Прекрасная Дама» [65] , соловьевский и романтический женский образ, который имеет философские и религиозные коннотации, в том числе проекцию на образ Богоматери [66] . Перенос интереса из области психологии и сексуальности в область метафизики, о чем пишут Жеребкина и Матич, означает также, что символисты не сосредоточивали свое внимание на сексуальности и психологии, а репрезентации женщины часто функционируют в их творчестве в качестве субституции концепций и идейных комплексов метафизики и эстетики.
64
Д. Бургин (Бургин 2004, 99) обращает внимание на то, что в «Людях лунного света» В. Розанова половые вопросы рассматриваются в свете христианской метафизики.
65
Своеобразием дискурсивных практик русского символизма, вытекающим из разных культурных контекстов развития символизма, объясняется то, что исследования по западноевропейским репрезентациям женщин эпохи fin de si`ecle лишь отчасти подходят к разбору материала русской культуры той же эпохи. Это видно, например, в книге Б. Дикстра «Idols of Perversity: Fantasies of Feminine Evil in Fin-de-Si`ecle Culture» (Dijkstra 1986).
66
На эту тему см. статью И. Савкиной «Образ Богоматери и проблема женского в русской женской поэзии XX века» (Савкина 1995).