Твой день и час
Шрифт:
— Как его прекратишь, если мы уже местный розыск объявили?
Вот же вышла ерунда с этим Балиным! Пожалеешь так человека, доверишь вроде, а вместо «спасибо» — чернейшая неблагодарность. Что вот погнало его из дому, заставило скрываться? Ведь и грехи-то не так велики — ну, схлопотал бы два-три года химии — подумаешь, беда! Люди подольше сидят, и ничего. Из-за бабы… ну точно что ерунда! Как вот его найти, поговорить хотя бы? Еще натворит чего-нибудь, не дай Бог, отвечай тогда… Ладно, что Ваня Таскаев не добрался покуда до этого дела — летели бы уже молнии, гремели громы небесные. «Поч-чему не арестован сразу?! Вам с вашим либерализьмом, понимаете, товарищ Носов, давно уже не место на следствии!» Что ж, не место так не место, не больно и надо… Только вот беда: никто почему-то не торопится увольнять — похоже, уйдешь только тогда, когда капитально зависнешь на крючке у блатыг, подобно Борьке Вайсбурду. Хорошо — хоть
Зашел в кабинет — ну, здравствуй, родная казенная конурка… Побрился, умылся, заварил крепчайшего индийского чаю — Фаткуллин всегда держал в своем столе несколько пачек — доставал через жену-завмага. Сразу поднялся тонус, — лишь глаза ломило. Перебрал лежащие в сейфе папки дел — да, тут тоже только начать да кончить… И — ощущение пустоты. Так стало пусто без Борьки Вайсбурда, Фудзиямы!
6
В конце февраля освободился из заключения парень, с которым Борька дружил еще с дошкольного возраста: они жили в одном доме, вместе ходили в садик, учились в одном классе. Вместе поступали в политехнический, оба были отчислены после завала первой же сессии. Полтора года работали на заводе, подали заявления на юрфак — Борька сдал нормально и поступил, а друг срезался на экзамене и осенью ушел в армию. Когда вернулся, Фудзияма учился уже на третьем курсе, — но встретились они с шумом, с гамом, месяц пили, затесывались в какие-то притоны — товарищ стосковался по гражданке, да и характером был, видать, неспокоен. Потом они угомонились, Борька снова взялся за учебу, демобилизованный воин устроился по армейской специальности — радиооператором в аэропорт. Но гражданская, нестрессовая жизнь уже плохо давалась ему, невдолге он устроил грандиозную драку в ресторане, там одному лейтенанту проломили голову — в общем, другу отвесили три года реального срока, безо всякой химии, отбыв их, он вернулся в город еще более дерзким. И первый его визит был, разумеется, к старому соседу, школьному корешу. То, что он работает в милиции, следователь, не имело для освободившегося особенного значения — слишком многое связывало их, чтобы обращать внимание на такие пустяки. И Фудзияма безмерно обрадовался возвращению товарища, они пили в его комнатке день и другой (жена Вайсбурда, покричав и поплакав, забрала дочь и ушла к родителям). Затем потащились по притонам, выискивать которые был большой мастак его товарищ. В одном из них ввязались в большую карточную игру с некими блатными типами. Борьку приятель оберегал, не давал ему проигрываться, зная, что ему неоткуда взять денег, — зато и сам он, и остальные рубились отчаянно, разбегаясь только по утрам, да и то не всегда: иной раз игра шла сутками, ставки были высоки — чтобы обезопасить Борьку, друг детства поил его водкой, подкладывал ему кого-нибудь из крутившихся тут же баб. Выплыв из этой одури, Вайсбурд бежал на работу, что-то там делал, зарекался опять появляться в притоне у честных воров, но наступал вечер — и он снова оказывался среди них, срывал банк или проигрывал, покуда игра шла по маленькой — а после суетился около стола, мешал, подначивал, получал по морде; пил водку в углу с изжеванной марухой, затем барахтался с ней на трескучем, старом, дрянном диване. Тем временем сведения о нем по оперативным каналам перекачивались в управление и ложились на служебные столы. Уже и комиссия по личному составу занималась им, а он все ничего не знал и продолжал прежний образ жизни.
Сначала Фудзияму осторожно вызывали, осторожно с ним беседовали — так, чтобы, не дай Бог, не засветился источник. Следователь строго оберегал эту часть своей жизни — он считал ее личной; сидящие за столами думали иначе. Но, видно, думали долго: ситуация ведь создалась непростая, в ней хоть и проглядывал факт врастания сотрудника милиции в преступную сферу — однако не устанавливалось корысти, злоупотребления служебным положением — а без того не хватало, не добиралось оснований для увольнения. Тем более что Борькино личное дело, как молодого специалиста, контролировалось кадровыми органами министерства, до истечения трех лет его вообще не имели права уволить. Дошло до того, что при всяком упоминании некоего лейтенанта Вайсбурда начальников начинало трясти и корежить, как схватившихся за оголенные электропровода шалунов. Ему уже делали крепкие накачки, и стращали, и заставляли писать глупые обещания, не раскрывая сути; Фудзияма дивился такому положению дел, говорил, что живет в диком, лишенном всякой логики и порядка мире.
Даже существование пьяной азартной компании, где он проводил время, ставилось под вопрос кадровыми органами: давно-де пора ее разогнать, пересадив основных лиц! Но оперативники пресекли эту акцию: особенных преступных действий со стороны кодлы пока не было выявлено, она считалась надежно прикрытой агентурно, — ждали, когда она вызреет и пойдет в настоящую работу, — а это обязательно должно было случиться — чтобы взять уж с поличным, в конкретном деле. Тогда можно обеспечить хорошее раскрытие — об этом главным образом заботились оперативники. А с ними спорить трудно, в глазах начальства их шансы всегда выше, чем других служб. Но кадры чувствовали, что все может зайти далеко, и тогда их работникам несдобровать, и бросились к самому начальнику управления, пугая его крайним вариантом: вдруг лейтенант Вайсбурд окажется втянутым, замешанным в преступление?
В тех «кругах», где он теперь вращался, это могло случиться в любой день. Генерал наложил резолюцию на ходатайство, и оно унеслось в министерство. Борька еще занимался привычными делами, появляясь иногда в отделе — допрашивал обвиняемых, устраивал очные ставки, посещал тюрьму — но судьба его, по сути, была уже решена. Хотя из людей, близко знающих его, едва ли нашелся бы один, всерьез допускающий, что Фудзияма может дойти до преступления. Рамки — что можно, а что нельзя — он не перешагнул бы и в самом мертвецком виде, и под самым жестоким принуждением. Но занимавшиеся его делом работники знали еще, как коварны и изобретательны люди, побывавшие в заключении: подведут под монастырь, и сам не заметишь.
Само Борькино увольнение прошло как-то не особенно заметно: в середине апреля позвонили вдруг из управления, сказали, что есть приказ, пусть едет за обходным. Бормотов раздал следователям оставшиеся после Фудзиямы дела, — Носову достался разбой: некий Гунько со своей сожительницей затащили в хитрый домик-развалюшку, где ютились сами, работягу с получки: напоили, подсыпав какой-то дряни, ограбили, раздели догола и выбросили в протекающую под окнами речушку. Дело было в конце февраля — и приходилось только дивиться, какой запас прочности заложен в человеческом теле, если мужик сумел-таки очухаться, выкарабкаться на берег и добраться до ближайшего жилья. Оба разбойника были судимы, Гунько — за растление малолетней дочери. К чести Борькиной сказать — он сделал там почти все, оставалось только выполнить 201-ю и отправить дело в суд. Так что для Михаила это был прощальный подарок: вписать в свои показатели законченное дело!
Как-то вечером и Фудзияма объявился в отделе. Достал в кабинете Фаткуллина и Носова пару бутылок водки — они поняли, что товарищ делает отвальную. Быстренько прибежал Хозяшев, Вайсбурд сходил и за Анной Степановной; она вплыла, выпила граммов пятьдесят, сдержанно пожелала Борьке удач в дальнейшей жизни и скоро ушла: все-таки она была секретарь парторганизации, а Борька числился отныне нарушителем служебных правил, субъектом отрицательного поведения. Но зато когда Демченко ушла, дышаться стало свободнее.
— Ну вот и все, мужики, — сказал заметно забалдевший Борька. — Будьте здоровы, живите богато. Ну а я пойду своей дорогой, рассыпать безрадостные дни.
— Работал бы да работал, — шумно вздохнул Коля. — Жил бы да жил, чего тебе не хватало?
— Так получилось, — без тени сожаления ответил Фудзияма. — Просто так получилось, ребята. Не надо об этом. Подняли. И выпили.
И спросил вдруг:
— Как там моя Зинка? Все еще Рыжий с Моней вокруг нее икру мечут? Не знаете?
Носов как раз накануне был у Бормотова, и майор заявил ему с радостью:
— Вот, знай, и дружку своему Вайсбурду, и остальным скажи, что дело Мошонкиной мы снова передаем в суд! С полной теперь гарантией.
— Что, и корыстный мотив установили?
— А его не надо и устанавливать. Сделали все, как я говорил: с чем к ней приходили люди? С вином, с закуской. Угощали они хозяйку? Да она практически существовала за ихний счет. Какой еще нужен корыстный мотив? Пришлось все это дополнительно отразить.
— Не возобновляя дела? Значит, все-таки подхимичили маленько?
— Почему не возобновляя? Мы все сделали по закону, — и воспоминания о недавних переживаниях исказили бормотовское лицо. — Иди… — сказал он. — Сволочи вы все. Меня хотели, меня… Нет, не пройдет, я вас сам всех схаваю…
Когда Михаил поведал о том визите Фудзияме, Фаткуллину и Хозяшеву, среди них воцарилось уныние: следователи поняли, что Рыжий вывернулся, они с Ваней-прокурором все сделали и подстраховались на сей раз стократно. За Борькой хоть и стояли отправленные им жалобы, но все знали им цену: если дело пройдет в суде, за них никто не даст и медной копейки. Ибо тем самым признано будет, что правда на стороне Бормотова — а следовательно, любые заявления в его адрес могут быть объяснены личными, демагогическими, а то и клеветническими мотивами. И нынешнее Борькино увольнение, по компрометирующим его основаниям, тоже в случае чего будет подмешано: вот, дело не прошло, потому что его расследованием занимался недостойный человек! Это практика, тоже весьма распространенная в милицейских кругах.