Твой день и час

В маленькой пивной, затерянной среди окраинных пятиэтажных домов, стоял за столиком бывший следователь Михаил Носов и пил пиво. Был он среднего роста, с сизоватым от давнего алкоголизма лицом; одет неважно: старый дрянной плащ, грязная рубашка, сальные пиджачные лацканы, стоптанные, ползущие по швам туфли. Пьяная готовность к смеху, быстрые алчные взоры, бросаемые на дверь: не зайдет ли знакомый, не угостит ли? — руки, оберегающие кружку, тарелку с убогой закуской…

Время близилось к закрытию, об этом уже объявила буфетчица, а Михаил Егорович все не уходил. Пока можно пить,

— Что, друг, похорошело? — спросил его Носов. — Иной раз, кхэ-эй… аж до копчика…

— Но-но… — отозвался тот. — А ты как здесь оказался, мусор? Давно я тебя искал…

— Крестник, что ли? Давай тогда, ставь кружку. Если хошь, чтобы был разговор.

— Нужны мне твои разговоры. И не кружку, а на нож я тебя ставить буду.

— А! — бывший следователь махнул ладонью. — Это все неправда. Чушь, бред. И ты не бери себе в голову. Не строй из себя черта. Какой ты черт? Я их видал, — не похож нисколько…

— Похож не похож, а уделаю.

— Гр-рубиян… Плесни-ка мне маленько.

— А хрена не хошь? Ишь, захотел!

— Нет, не черт. Он низок, но щедр. Знаешь, кто я такой?

— Кто?

— Я папа Мюллер.

— Все, в последний раз сказала: закрываю! — крикнула буфетчица. — Если не поторопитесь, милиционеров кликну. Тут патруль ходит, мне только скричать — живо в вытрезвитель отправитесь, алкаши!

Носов, вздохнув, поплелся к выходу. Его догнали, толкнули сзади:

— Не убегай, вместе, вместе…

Они встали под тусклой лампочкой, освещающей вывеску пивной. Мужик потащил что-то из-за пазухи, — блеснуло лезвие. «Гляди, сволочь, как раз про тебя». Носов отвел его руку:

— Напрасно все, ложь, сон… Давай лучше песню споем. Вот эту, помнишь ее?

Ст-таит девчонка с пап-пироса-ай…

А ж-жизнь пр-раходит стар-рано-й…

Гудит в небе. Издалека, глухо так… Ты не слышишь?

— Нет, не слышу, — невольно прислушиваясь, ответил сосед по столику. — Вроде как бы самолет — а, нет? Четырнадцать ведь лет отволок я, соколик! — вдруг взвыл он.

— Ну, и нечего тут толковать! — отрубил Носов и сдвинулся с места.

Ночь уже летела на мир; буфетчица, ругаясь, возилась с замком. Патруль, проходя по улице, негромко стучал сапогами. Михаил Егорович, шатаясь, упрямо плелся в подвал, в крохотную каморку с маленьким верхним окошечком — она считалась служебной жилплощадью, полагалась ему как дворнику. Сзади, на небольшом расстоянии, топал преследователь. Носов не замечал его. «Все неправильно, — думал он пьяно. — Опять все неправильно». На твердом топчане, покрытом старым матрацем, он моментально уснул, предварительно крепко заперев дверь. С освещенной улицы в жилище жалко сеялся ничтожный свет. Сипло пищали крысы, сочилась вода из ржавых труб.

Следователь городского райотдела, старший лейтенант Михаил Носов, проснулся в своем кабинете. Снизу — старая, пропахшая кислым табачным дымом шинель, под головой вещдок, телогрейка с окровавленными полами, сверху — собственное пальто. Поднялся, зажег свет, встряхнулся. Ф-фу-у… Надо же было вчера так напиться… Включил стоящий на подоконнике чайник, глянул на улицу, — окно выходило во двор вытрезвителя. Знакомая картина. Трое работяг по очереди били по лежащим на земле железным прутьям, выпрямляя их. Двор отделялся от заводской территории — склада лесопродукции — поставленным в незапамятные времена, когда райотдела еще не было и в помине, высоким железным забором. И как раз во двор вытрезвителя выходили высоченные кованые ворота — видно, когда-то здесь был въезд на склад. Потом ворота захлопнули навечно, повесили огромные замки. И вдруг кому-то недавно ударило в голову: ворота снять, поставить сплошное ограждение! Их долго, надрывно снимали: кричали люди, шумела техника, но, убрав, не утащили на завод, а оставили на милицейской территории, сложив у стены. Из отдела звонили на завод, оттуда обещали немедленно увезти, но каждому было ясно, что лежать им тут — всегда.

Теперь на месте образованной дверьми пустоты возводили «металлическое ограждение», железный забор. Возводили долго, уже второй месяц. Трое рабочих с бригадиром толкались на площадке. Они почти обжились тут, заимели знакомых среди милиционеров, ходили в дежурку греться. Когда напивались и валялись у дверей вытрезвителя, сотрудники не трогали их, лишь оттаскивали в глубь двора, к воротам.

Рабочий день почти всегда начинался одинаково: вытрезвительская машина, разворачиваясь, мяла разбросанные там и здесь металлические пруты. Их разгибали кувалдой. Один рабочий бил по пруту; двое других стояли рядом и сосредоточенно курили. Такой разминки, бывало, хватало на весь день, дальше дело не шло: то не привезут кислород, чтобы резать, то электроды, чтобы варить, то откажет сварочный аппарат, то бригада начинала опохмеляться и еще до обеда исчезала с площадки.

Эх-ха-а… Из вытрезвительской двери выскакивали и тараканами пробегали по двору утренние клиенты; иные останавливались возле работяг и, сутулясь, просили закурить. Те презрительно мотали головами: много вас таких бегает, на всех не напасешься! Клиенты, дрожа, бежали дальше и пропадали в утренней ноябрьской полумгле.

Застучали по коридору шаги: народ пошел по кабинетам. Носов зачеркнул на настольном календаре еще один день: 17 ноября. Год 1974-й от Рождества Христова.

В дверь просунулась небритая рожа с длинным подбородком и загнусила:

— Товарища Фаткуллина нет ищо?

— Нет, нет, не подошел. Иди, Иван, гуляй пока!

Горбатого полубродягу Ивана изнасиловал месяц назад в грязном притоне случайный собутыльник, и с тех пор не было покоя ни совратителю, с которого он требовал сто рублей, ни носовскому соседу по кабинету Фаткуллину, ведущему следствие по этому делу. Иван каждый день являлся в отдел, как на службу, и заявлял разнообразные претензии. Ватные засаленные штаны, высокие валенки, солдатская шапчонка. Ступай, гуляй…

И сразу зазвонил телефон.

— Миша, это ты? Привет.

— А, Рафик. Здравствуй, джан. Что, соскучился?

— Х-хы-ы…

Бывший однокурсник, теперь помощник прокурора района. Рафа Волков преподобный. Он поступил на юрфак из армии, дослужившись там аж до старшего лейтенанта; ходил в университет в офицерской шинели, иногда даже в галифе с сапогами, хоть в том и не было особенной необходимости: у него имелось что надеть.

— Мы тут тебе одно постановление о прекращении отменили. Дело Сафина и Рудакова, помнишь?