Твой сын, Одесса
Шрифт:
Пришибленной птицей металась она по комнате. То хватала косынку, чтобы повязать растрепавшиеся серые с желтизной косы, то совала ее себе в рот, чтобы хоть как-то приглушить рыдания.
Яше стало не по себе. Он хотел было незаметно уйти, но в дверях столкнулся с дедом: голова совсем белая, а вместо лица — кусок желтого воска, изрезанного нитками морщин.
— Ой, горе! — простонал дед, в отчаянии поднимая к выцветшим глазам потрескавшиеся, изъеденные угольной пылью ладони. — Нечем привезти Зиня. Был Зинь жив — всем был нужен, а теперь никто не дает подводы, никому нет дела до мертвого тела…
Эти слова будто кипятком ошпарили Яшу: был жив — нужен был, а теперь…
Яша не сказал деду ни слова (а что можно было сказать!), выскочил на улицу, кинулся к знакомому извозчику:
— Семен Иванович, дайте бричку на полчаса.
— Что тебя так приперло?
Яша рассказал о Зине.
Извозчик вначале сочувственно присвистывал, но когда Яша сказал, что надо съездить в полицию за трупом, начал выкрикивать такие затейливые ругательства, что все одесские биндюжники позеленели бы от зависти.
— Пропади они пропадом — этот шарабан и эти клячи, но я в полицию не поеду! Ты меня еще в сигуранцу или в гестапо пошли! На моей шее семеро голодных внуков — отцы и матери завеялись куда-то еще в дни обороны, — и я не хочу, чтобы эти сироты остались еще и без деда.
Он слез с брички и, зло чертыхаясь, швырнул Яше кнут:
— Можешь ехать хоть в самое пекло, но я — в стороне!
Яше некогда было раздумывать. Он взобрался на облучок и тронулся к Зиневу дому.
— Смотри, хлопец! — крикнул Яше вслед извозчик. — Загубишь коней — сирот оголодишь! Нам без них — хоть в море топись!
Только когда Зинева мать села в бричку, Яша понял, что сделал глупость — не надо было ему впутываться в эту историю, подвергать себя риску. Но теперь уже лошадей не бросишь и Тормазаниху из брички не высадишь. «Эх, попадет мне от Владимира Александровича, по самую завязку попадет!» И тут же вспомнил горькие слова старого Тормазана: «Был Зинь жив — всем был нужен, а теперь…» и мольбу извозчика: «Загубишь коней — сирот оголодишь!..» Яша стеганул кнутом по коням:
— Но, дохлые!
Кто-то на улице после комендантского часа ударил Зиновия Тормазана камнем по голове. Полицейские нашли его в луже крови. Документов при Зине не обнаружили, в сознание он не приходил, так двое суток и провалялся среди неопознанных тел, пока знакомый полицейский не признал. Этот же полицейский и подошел к бричке, как только она подъехала к участку.
Яше показалось, что полицейский ждал бричку. Он даже не дал ей остановиться, на ходу вскочил на подножку так, что рессоры прогнулись, и бричка мягко накренилась, как шлюпка на воде.
— Поезжай мимо, парень. Здесь останавливаться конному транспорту запрещено, — громко сказал он Яше, отбирая из рук вожжи.
— Она за телом сына, — показал Яша на убитую горем женщину, горбившуюся на заднем сиденье.
— Знаю.
Это был пожилой мужчина с рыбацким, выдубленным ветрами лицом и тусклыми глазами под колючими рыжими бровями. Такая же рыжая щетка усов прикрывала тонкие, плотно сомкнутые губы. Мышиного цвета полицейская униформа мешком сидела на его худом костистом теле. Когда отъехали с полквартала, полицейский, не глядя на Яшу, спросил:
— Якова Кондратьевича сын, что ли?
— Да.
— Не ввязывайся другой раз не в свое дело. Пусть Тормазаниха сама хлопочет, она — мать, пожилая женщина, с нее взятки гладки. А тебя, дурня, либо в полиции заставят работать, либо в Германию угонят.
— А где Зинь? — нетерпеливо спросил Яша.
— Зиновий жив. Сегодня очухался, в себя пришел. Теперь его матери не отдадут. Отправили в больницу на Херсонскую улицу. Туда без пропуску ходу нет, там все подследственные лежат. Пусть Тормазаниха прошение Борисову подаст на пропуск.
Полицейский огрел лошадей кнутом и, ткнув вожжи Якову в руки, соскочил с брички.
— Проваливай отсюда! — закричал он на Яшу. — Следующий раз появишься здесь, тарантас отберу и тебя в каталажку запру. Таких одров на живодерню гнать, а не на проезжую улицу! Порядка не знаешь, собачий сын!
Яша стегнул кнутом по сухим, как витринные муляжи, крупам лошадей и повернул в переулок. «Ой, не одобрил бы Владимир Александрович эту авантюру!..»
— Ну, что? Допрыгались, доигрались?! — накинулся на Яшу Бойко. — Я ж тебя предупреждал: не связывайся с Тормазаном.
Заложив руки за спину, Петр Иванович нервно ходил по комнате.
— Вот теперь прижмут твоего Тормазана, он и расколется. Что тогда будет?
— Тормазан никого, кроме меня, не знает, и я ему ничего ни об отряде, ни о вас не говорил, — успокоил его Яша.
— Ну, а если? Если тебя арестуют?
— Будьте уверены, не выдаст.
— А если в бреду расскажет?
— Если что, то за меня не волнуйтесь, я-то уж никого не выдам.
— Вот так, наделаете глупостей, а мне, командиру, расхлебывать.
— Да что вам расхлебывать, вы сном-духом о Тормазане не знаете.
— Видишь, какой ты! — укоризненно сказал Бойко, останавливаясь перед Яшей. — Товарищ попал в беду — и ты уже готов откреститься от него. Так подпольщики не поступают.
Яша даже рот раскрыл от удивления: это его-то Бойко упрекает! Нет, Яша, конечно, и не думает оставлять Зиня в беде, но чем, собственно, можно помочь теперь Зиню?
— Надо выручать Тормазана, — продолжал Бойко уже почти спокойно. — Да, да, выручать. Конечно, не сейчас, а когда он немного очухается, чтобы можно было переправить его в катакомбы. Вот тогда ты да Николай Шевченко со своими десятками и нападете на больницу. Охрана там небольшая, от полицейского участка далеко, и, если операцию провести с умом, выручить твоего дружка нетрудно будет.