Твой сын, Одесса

Карев Григорий Андреевич

— Прошу прощения за задержку, — угодливо наклонил бритую голову Ионеску. — Но я хотел, чтобы Курерару ознакомил вас с некоторыми документами.

— Ну, а в общих чертах?

— В общих чертах это имеет прямое отношение к тем указаниям, которые дали немцы сегодня на совещании.

Пержу недовольно поморщился. Ему неприятно было само упоминание о сегодняшнем совещании. Он ненавидел немцев. Прежде всего за то, что они бесцеремонно относятся к румынам. Даже в Румынии обнаглели, словно завоеватели. Захватывают себе лучшие куски. И здесь, в Транснистрии, тоже. Заставляют румын воевать, хотя в начале войны речь шла только о том, что Румыния поддержит наступление южного германского фронта, а затем — будет нести вспомогательную службу в тылу.

Впрочем, в этой ненависти Пержу был не одинок. Только вчера он вернулся с берегов Южного Буга, по которому проходит так называемая «граница немецких и румынских интересов», инспектировал пограничную службу. Сперва он возмутился, узнав, как устраивали порку плетьми в немецких стражницах румынам, пытавшимся проникнуть на немецкую сторону без пропусков. Но потом возмущение уступило место тихому злорадству — выяснилось, что его подчиненные не оставались в долгу: оказался немец в пределах румынских интересов без пропуска, зазевался, считай — пропал без вести… Но еще больше Пержу ненавидел русских белогвардейцев на румынской службе. Сегодня его пуще всего оскорбило именно то, что Гинерару упомянул его, отпрыска знатной румынской фамилии, рядом с Ионеску, этим подонком, подобранным на галатской свалке.

— Так чем же вас так очаровали немцы? — скрывая неприязнь, холодно спросил Пержу.

— Наоборот, — будто извинился Ионеску, поняв, что неосторожно задел больную струнку шефа жандармов. — Я хочу доказать, что мы предвосхитили директиву гестапо об институте провокаторов среди партизан.

— Что вы хотите этим сказать? — вдруг оживился Пержу.

— То, что немцы изобрели давно уже изобретенный порох. Пока они думали — мы делали.

— Вы завербовали агента среди катакомбистов?

— Да.

— На что способен этот человек?

— Мы его изучаем. Но он жадный… Жадные способны на многое.

Пержу задумчиво побарабанил пальцами по столу.

— Да, это в духе требований имперского управления безопасности. Вы правы. Только…

Пержу умолк, испытующе посмотрел на Ионеску.

— Что только, господин подполковник?

— Я знаю, на что вы рассчитываете, Ионеску, — лукаво и хищно улыбнулся шеф жандармов.

— Если вы думаете, что я рассчитываю с вашей помощью доказать приоритет румынской разведки над немецкой, то не ошибаетесь.

— Вот именно. Я думаю, что этот приоритет будет соответственно оценен Бухарестом. Особенно, если вы добьетесь реальных результатов… Я охотно выпью эту рюмку за ваш успех, если… Если о вашем агенте ничего не будет известно гестапо.

Ионеску удивленно посмотрел на жандармского подполковника, желтый пергамент лица чуть смяли острые морщинки.

— Да, да! — решительно поднял рюмку Пержу. — Если гестапо узнает о вашем агенте, оно отберет его у вас и весь успех припишет себе. Это — в характере немцев: взяли Ростов — слава немецкому оружию; отдали Ростов — виноваты румыны; снова взяли — опять немцы в героях, а десятки тысяч трупов наших соотечественников остались в сугробах донской степи.

Они подняли рюмки и молча выпили.

Курерару вошел без стука. По нервно вздрагивающим губам под тонкими усиками нетрудно было догадаться, что он очень взволнован. Но Ионеску не заметил этого.

— Покажите-ка дело Садового, господин майор, — довольно потирая руки, распорядился он.

— Показывать дело бесполезно, господин полковник, — доложил Курерару. — Агент Садовой убит.

— Как убит?! — схватился со стула Ионеску.

— Сегодня, в десять утра, труп Садового обнаружен у него на квартире. Из груди и живота извлечены две пули от револьвера системы Браунинг. Больше из него ничего не выжать…

Пержу тоже поднялся с кресла. Он молча смотрел на потемневшее, перекошенное дикой яростью лицо Ионеску. Потом его пухлые губы скривились в презрительной улыбке.

— Не хватало еще, чтобы немцы из «Мертвой головы» добились успеха в борьбе с катакомбистами и доказали неспособность румынской администрации навести порядок в Транснистрии.

Он рывком схватил со стола фуражку и перчатки, не прощаясь, крупными, тяжелыми шагами направился к двери:

— Не сумели… Ш-шакалы…

Звук сильно хлопнувшей двери заглушил последнее слово, произнесенное разъяренным Пержу, но Ионеску и Курерару то слово слишком хорошо было знакомо.

…Шакалы из Галаты! И на совещании, и сейчас напоминания о Галате больно хлестнули по самолюбию Ионеску и Курерару. Прошло более двадцати лет, как они вместе с тысячами белоэмигрантов сошли на пристань у Галатского моста и неуверенно ступили на стамбульскую землю. Валюты у Георгия Иванова и Ивана Кунина не было, а царские ассигнации и «керенки» уже ничего не стоили. Поначалу жили надеждами на скорый крах большевиков и победное возвращение домой. Но жизнь опрокинула эти расчеты и заставила подумать о пустом животе, об истрепавшихся казенных френчах: даже под горячим стамбульским солнцем голым ходить не будешь, а голод — не тетка, научит из песка веревки вить! Бывшие княгини и баронессы пошли официантками, губернаторы — поварами, генералы — швейцарами в кабаре да рестораны. А Иванов с Куниным поселились в портовом районе Стамбула — Галате, где было полным-полно трактиров и кофеен, игорных домов и притонов. Попробовали счастья в игорном доме одессита Сергея Альтбранта. Не поталанило! Начали промышлять чем могли: торговали из-под полы фальшивыми золотыми рублями и стеклянными «бриллиантами», устраивали тараканьи бега, помогали торговцам фруктами и свежей рыбой перетаскивать товары. Заработанного не хватало даже для того, чтобы вечером сходить в шашлычную, откуда неслись манящие острые запахи. Среди людского скопища Галаты, среди гудков пароходов на Босфоре, разноголосицы и смеха, портовой сутолоки участь их, бездомных отщепенцев, казалась особенно горькой и безысходной. А когда в 1923 году президент Ататюрк приказал всем русским белогвардейцам, не прекратившим враждебной деятельности против Советского государства, покинуть пределы Турции, Иванову и Кунину и вовсе пришлось туго — хоть с Галатского моста да в Босфор! Вот тогда-то румынская разведка и пригрела их. Вот тогда-то Георгий Иванов и превратился в Георгиу Ионеску, а Иван Кунин в Иона Курерару.

Казалось бы, с тех пор немало дунайской воды утекло в Черное море и немало Ионеску с Курерару забросили шпионов и диверсантов через Днестр. Будто и пришлись они ко двору в сигуранце, а все же им нет-нет да и напоминали про Галату. Помните, дескать, чем обязаны своим хозяевам…

Оставшись вдвоем с Курерару, Ионеску крепко по-русски выругался и приказал поручить капитану Аргиру тщательно расследовать убийство Садового.

— Он уже занимался этим, шеф, — чуть наклонил по-румынски гладко причесанную голову Курерару. — Ничего утешительного не выяснено, тем более, что убийство произошло во время бомбежки, а труп обнаружен только утром. Аргир склонен к версии, что Садовой убит уголовниками с целью грабежа.

— Ерунда! Эта версия всегда наготове у Аргира, когда он не может выяснить подлинных обстоятельств, — рассердился Ионеску. — Что нам известно о катакомбистах от Садового?

Курерару достал из сейфа папку с донесениями агента, осуществлявшего связь с Садовым, и положил на стол перед Ионеску, но тот брезгливо отодвинул ее одним пальцем.

— Вы мне еще предложите разговаривать с этим грязным доносчиком. Нет уж, увольте, копайтесь в этом сами, а мне доложите главное.

— Из того, что успел Садовой донести в сигуранцу через агента, следовало, что в катакомбах действует отряд чекистов под руководством чекиста Бадаева, присланного из Москвы. Зовут его Павлом, раньше звали Владимиром, но, возможно, что и то и другое имя не настоящее. Петр Бойко, он же Антон Брониславович Федорович — хозяин городской явочной квартиры катакомбистов. У него в слесарной мастерской работает связной отряда Бадаева Яков Гордиенко…

— Немного, — с досадой заметил Ионеску. — Либо он мало знал, либо набивал себе цену.