Твой сын, Одесса
Шрифт:
— У хлопцев ваших шумно вечером было в комнате. Пусть прекратят, а то в участок доложу.
Или:
— Опять до ночи в мастерской сидели. Свет жгли. В щели свет видно, маскировку нарушают.
Если кто ночью во дворе спичкой чиркнет — сразу:
— Гаси огонь! Бомбу с воздуха захотел?!
А что та спичка? Ее и на земле-то за несколько метров уже не видно.
Нина не видит горбатого Степана, поет, смеется.
А он тихий, как тень, подходит к ней почти вплотную:
— А я бы на твоем месте, девка, песен не пел.
— Почему? — смеется Нина. Она сегодня даже и нелюдимого дворника не боится.
— Вчера вечером твоих братьев сигуранца взяла.
Нина ничего не понимает. Нина смотрит на дворника. Лицо ее постепенно бледнеет, глаза становятся большими-большими.
— Как взяла?
— Так. Арестовала.
— А-а-а-а!.. Ма-ма! Ма-мочка! — Крик, как удар клинка, рассек утреннюю тишину двора.
20. Данко зажигает факел
А вчера вечером вот что было:
— Ты — человек, Петр Иванович. С тобой не пропадешь, — повторил Бадаев, обматывая ногу разорванной надвое почти новой фланелевой рубахой. И тут же подумал: собственной рубахи, вишь, не пожалел, а выполнить приказ — не выполнил. Ну, ничего — там, в катакомбах, разберемся…
В дверь постучали требовательно и грубо.
Петр Иванович встрепенулся и побледнел. Только что вернувшемуся от родных Алексею Гордиенко показалось, что Бойко ждал этого стука.
— Кто там?
— Проверка документов, откройте.
Бойко посмотрел на Бадаева. Бадаев втолкнул ногу в валенок, притопнул для верности о пол, сунул за голенище пистолет, поднялся:
— Все в порядке. Открывай.
Документы у катакомбистов, были, действительно, в порядке. И у Бадаева, и у Межигурской. Их уже проверяли в городе патрули — подозрений не вызвали. Комендантский час еще не наступал, опасаться нечего.
Вошло четыре румынских офицера. Два автоматчика встали у двери.
— Кто хозяин квартиры? — спросил по-русски капитан с оловянными, как пуговицы на его мундире, глазами.
— Я, — ответил Бойко, втягивая голову в плечи. Его била дрожь. Трясущимися руками он достал из внутреннего кармана документы. Капитан взял их, подошел поближе к лампе, долго и тщательно рассматривал паспорта Бойко и его жены. Потребовал представить лицензию на право открытия мастерской. Потом вернул все бумаги и спросил, будто между прочим:
— У вас живет Яков Гордиенко?
Скрывать было бесполезно — только вчера дворник переписал всех проживающих в доме и списки отнес в полицию.
— Да… здесь.
Яша стоял у балконной двери. Шпингалеты, как всегда; были приподняты — толкни и дверь откроется. Рядом на спинке висел пиджак, во внутреннем кармане — браунинг. Тот самый, с которым он ходил к Садовому. Конечно же, капитан спрашивает его не случайно — кто-то донес, видно. Выхватить оружие, выстрелом потушить лампу, выскочить на балкон. Для этого потребуются всего секунды. А потом, воспользовавшись суматохой, по приставной лестнице, всегда стоящей наготове, на крышу и…
— Кто здесь Яков Гордиенко?
Это спрашивает оловянноглазый. Можно, конечно, выстрелить сперва в эти ненавистные оловянные кружочки, а потом в лампу. Но Бадаев?.. Если начну стрельбу, Бадаев пропал, ему бежать не удастся — до балкона далеко, а за дверью, в прихожей, полно военных… Погублю Владимира Александровича… Провалю конспиративную квартиру… Схватят Лешку, Сашу, Бойко, Межигурскую… Как это она сказала? …Вынул из груди свое сердце и зажег его, как факел, чтобы спасти других?.. А если это просто проверка документов — проверят и уйдут. Меня, конечно, арестуют, раз уже спрашивают. Но другие-то могут избежать ареста… Будут мучить, пытать!.. Но Данко… нет, не Данко — чекист вынимает сердце, чтобы спасти других!.. «Что за парень! Все на себя взял, никого не выдал!» — слышит Яша голос Фимки… «Я бы такого навек полюбила. Я бы такому всю жизнь отдала!» Это ее голос. Она смотрит в безграничность, будто нет ни стен, ни Фимки, ни Яши… «Я бы такому!.. Я бы такому!..» — гремит в ушах… Нет, нет, не мечтательно, как тогда, после чтения письма Зигмунда Дуниковского, громыхает, как набат, как проклятие. «Я бы такому, что предал командира! Я бы такому…»
— Яков Гордиенко здесь?
Голоса накатываются, перехлестывают друг друга, как волны в шторм, и гудят, прорываясь отдельными фразами — грозными, суровыми, невыносимо гремящими. «Алексей сможет… а ты…» — Отец отворачивается от него к стенке. Отец! Батя!..
Яша посмотрел на товарищей. Бадаев спокоен: конечно же, обычная проверка документов. Тамара Межигурская стоит рядом, внимательно смотрит на Яшу. Яше кажется, что губы ее шевелятся, беззвучно повторяя: «Как Данко!.. Как Данко!..» Нет, Яша не может ради своего спасения жертвовать Бадаевым… Тамарой… Алексеем… Нет, не может! Он вырвал руку из Тамариных пальцев и сказал твердо и громко:
— Я — Яков Гордиенко.
Яша сам не узнал своего голоса: грубого, мужского, сильного… И сразу стихли все голоса. И Фимкин, и Ли, и отца… Такая в доме тишина, что слышно, как за дверью кто-то нетерпеливо щелкает затвором винтовки… А документы в порядке… и комендантский час еще не наступил, опасаться Бадаеву нечего!
— Я — Гордиенко! — повторил Яша и шагнул от балкона.
Алексей и Межигурская невольно шагнули вперед, будто хотели закрыть собой Яшу от кинувшихся к нему навстречу фашистов.
Бойко охнул и закрыл глаза руками.
— Не пугайтесь, Петр Иванович, — Яша раздвинул руками Алексея и Межигурскую и еще раз шагнул вперед. — Вы-то здесь ни при чем. Откуда вам было знать о моих делах?..
— Имею приказ арестовать вас, — рявкнул капитан. — Друмеш!
Друмеш — долговязый, носатый и черный, как грач, локотенент, подскочил к Яше с наручниками. Он торопился, замок наручников никак не закрывался.
— Спокойно, локотенент, — усмехнулся Яша. — Слово пижона, не убегу.