Твой сын, Одесса
Шрифт:
— В своем первом письменном заявлении, — поспешил добавить Курерару, — Садовой сообщал, что в катакомбах ему бывать не довелось, Бадаев относился к нему с недоверием.
— Да, большевики пьяниц не любят и не верят им. Ну, а чекисты — тем паче. Немедленно займитесь этим хозяином мастерской, майор.
— Взять сейчас?
— Ни в коем случае.
Ионеску жестом приказал Курерару сесть и начал излагать ему свой план.
18. Бадаев выходит в город
А Бадаеву очень нужно в город.
Связь с группами подпольщиков в городе и в порту налаживалась. Вот только долго не было вестей от наших партизан из катакомб Молдаванки. Приходили разные сведения об этой группе. Одни сообщали, что она разгромлена фашистами, другие якобы видели подпольщиков в городе: ходят, дескать, свободно, видать, ушли из подполья, не выдержали. Бадаев не верил этому. Руководителей партизан он хорошо знал — чекисты, люди верные и опытные… А тут и центр запрашивает, давно нет связи с ними, выясните, сообщите… А связные приносят вести одну безрадостней другой.
В первые дни февраля пришел старый горняк Кужель. Он всегда приходил неожиданно, неизвестно откуда, как дух подземелья. Пришел, подсел к Бадаеву, свернул цигарку душистого самосада, поправил рыжеватые, густо перевитые прокуренной сединой усы, вздохнул:
— Плохи дела, Павел Владимирович. Верные люди рассказали: замуровали фашисты партизан в тупиковых шахтах под Молдаванкой. Начисто замуровали.
Бадаев нервно затянулся сигаретой:
— Может, сведения ошибочны, Иван Афанасьевич?
— Нет. Верные, — покачал головой старик. — Старший штейгер рассказал. Мы с ним в катакомбы на сходки ходили в девятьсот пятом, здесь же партизанили в гражданскую, четверть века хлеб ломиком да пилой добывали. Я ему, как себе, верю.
— Может, он ошибся, может, не совсем замуровали?
Иван Афанасьевич недовольно поскреб прокуренными пальцами небритый подбородок:
— Ему все щели на Молдаванке ведомы. Говорит, сурчиной норы, паразиты, не оставили, все бетоном залили.
— А позашкурных, обходных ходов под Молдаванку нет?
— Был один через большекуяльницкие и кривобалковские катакомбы, да лет пять тому на одном участке земляной пласт осел, перекрыло, тупик образовался…
Как помочь товарищам, попавшим в беду? Как спасти людей? Сизым облачком вьется дым от Кужелевой самокрутки, от Бадаевской сигареты, вытекает тонкой струйкой за сквозняком в штольню…
— Ты дуже не журись, товарищ командир, — покрутил стрельчатые усы старый горняк. — Може, я и помогу беде. Есть еще один, совсем старый ход из города. Можно той дырой пробраться под Еврейское кладбище, обойти подземными дорогами Бугаевку… Дальний ход, километров двадцать идти надо под землей, и якщо не наткнемся на сдвиги земляных пластов, то найдем дорогу к замурованным товарищам. Правда, хода там задавленные, кое-где и на животе нужно проползать, местами завалы бута руками разбирать придется… А мне уже седьмой десяток. Дай кого из хлопцев покрепче мне в помощники… Авось, выведем… Не пропадать же людям, в самделе…
А поверят ли партизаны незнакомым людям? Не сочтут ли их за провокаторов, подосланных оккупантами? Ведь отряд в катакомбах, что рота в бою, — уйти без приказа не смеет. Оставить боевой пост может только мертвый — таков закон чекиста… Нет, никто, кроме Бадаева, не выведет их. Только ему, только ему, ему одному может поверить командир попавшего в беду отряда.
Ход, о котором говорил дед Кужель, начинается где-то в парке, у Ланжероновского пляжа. Прежде чем в него войти, надо выйти в город, разведать, не обнаружен ли он фашистами, хотя старый шахтер и уверяет, что дырой той с самой гражданской войны никто не пользовался и занесло ее прелым листом за двадцать с лишним лет так, что днем с огнем ее не найдешь.
Правда, оставлять отряд надолго Бадаев по инструкции не имеет права. Хотя он несколько раз выходил в город и даже оставался там суток по двое, но каждый раз на то было разрешение Москвы. А где его взять, то разрешение, когда уже третьи сутки нет связи, в наушниках, кроме треска электрических разрядов, ничего не услышишь… А там гибнут, задыхаются боевые товарищи. Бадаев невольно вспоминает, как в декабре и здесь задыхались газами в подземном склепе — еще бы полсуток и… В инструкции, конечно, многие случаи предусмотрены, и писали ее умные люди, но такой случай, как у катакомбистов, предусмотреть никто не мог — считай, со времен Спартака люди в катакомбах не воевали. Значит, надо соображать самому, соображать не мешкая.
Бадаев приказал позвать связную Тамару Межигурскую и приготовить фонари.
…Яша очень жалел, что не застал Владимира Александровича у Бойко.
— Да он всего минут десять, не больше, был, — прищурил один глаз Бойко, будто прицеливаясь в Яшу. — Нервничал чего-то и торопился. Да и явился, заметь, с утра, никогда в такую рань не приходил.
— Один был?
— Нет. С мим Тамара Меньшая и еще какой-то усатый старик. Водит всяких тут на нелегальную квартиру, никакой конспирации. А еще чекист!
— Куда ушел, не сказал?
— Нет. Переоделся, чтобы катакомбами не пахло, услал куда-то связную и ушел со стариком. Велел Тамаре быть здесь завтра к вечеру. Может, и он придет. Я велел Петру Продышко спирта и пива доставить.
— Вы бы еще додумались оркестр выставить для встречи.
…Девятого февраля 1942 года над Одессой валил густой снег, злой ветер подхватывал его, закручивал в белые жгуты, с воем и свистом хлестал теми жгутами прохожих по лицам, по глазам, норовил сбить с ног..
Хорошенко в тот день не работал — грипповал. Алексей закрыл мастерскую — кто придет в такую непогодь! — пошел к родным. Яша с Чиковым поднялись в свою комнату.
Вскоре пришла Тамара. Большой накидной платок, длинное пальто и кирзовые сапоги были так залеплены снегом, что Яша и Чиков еле отчистили их на лестничной площадке. Ребята усадили босую, продрогшую от холода Тамару на койку, закутали суконным одеялом.
— Грейся. Спирту немного выпьешь?
— Нельзя, — вздрагивая всем телом и согревая дыханием закоченевшие кулачки, ответила Тамара. — Скоро Павел Владимирович придет.