Твой сын, Одесса
Шрифт:
Маленькая, щупленькая, коротко стриженная, она и теперь напоминала Яше скорее смышленого крестьянского паренька, чем ту веселую и таинственную молодую женщину, которую он встречал иногда на праздничных вечеринках у ее родственницы.
— А вы меня помните, Тамара?
Межигурская засмеялась, не отнимая кулачки ото рта, будто грела их не дыханием, а смехом:
— Помню, Яшко.
— Нет, не тогда в катакомбах, а еще до войны. Помните, вы на октябрьские гуляли у наших соседей, мы с Толиком, сыном вашей родственницы, читали стихи о Дзержинском, а вы подошли потом и прикололи
— А потом ты оборвал у соседки все хризантемы в палисаднике и навалил мне целую охапку… — все так же смеясь, вставила Межигурская.
— Значит, помните! — залился краской Яша. — А я думал…
— Помню, Яшко. Только ты был тогда просто бесшабашным сорванцом, а теперь — подпольщик, разведчик. Я слежу за твоими успехами и горжусь тем, что рекомендовала тебя и Алешку в отряд… Вот только танцевать тебя так и не научила. Ну, ничего, у нас с тобой еще все впереди. Правда?
Так вот откуда Бадаев все знал о нем! А Яше-то казалось, что все так просто — понравился Бадаеву Яшко-Капитан и все тут!.. И раньше Яша как-то тянулся к этой загадочной для него молодой женщине-чекистке, а сейчас почувствовал, что стала она для него такой близкой, такой родной, что, может, кроме матери… да еще, кроме Лены, Ли… никого и нет у него роднее… Ему захотелось рассказать ей о Ли, о своей любви, доверить ей то, что, пожалуй, никому и никогда не доверил бы… И рассказал бы, если б не Петр Иванович, который все время крутился в комнате Гордиенко, то, вдруг вспомнив о чем-то, бежал в свою комнату, где сиял белой скатертью, рюмками и графинами большой стол, чтобы через минуту снова зайти и спросить, не хочет ли Тамара выпить чего-нибудь или поесть.
Хотел Яша рассказать о Ли. А заговорил совсем о другом:
— Мне бы таким, как вы… И как Бадаев.
— Каким же, Яшко? — все еще смеясь, дула на пальчики Тамара.
— Чекистом. Смелым и… твердым, как кремень.
Тамара вдруг перестала улыбаться. Она взяла Яшину руку в свою холодную, тонкую и сильную ладонь:
— Нет, Яшко, нет. Чекист — не кремень. Чекист это… Это как горьковский Данко. Помнишь? Вынул из груди свое сердце и зажег его, как факел, для того, чтобы спасти других…
Неожиданно вошел Бадаев, возбужденный, раскрасневшийся от холода, довольный:
— Ах, хороша вьюжка! — потирая озябшие руки, смеялся он. — Родные края напоминает. В лес бы сейчас, в домик на курьих ножках: в маленьком камельке уютно теплятся угли, на столе шипит чайник, пахнет сухим листом и травами, а за окном — светопреставление! Ах, прелесть!.. Говорят, боги не засчитывают в счет жизни время, проведенное на охоте… Правда, Яша? Да откуда тебе знать, твоя стихия — море! И это не хуже, я думаю… А кстати, как твой подрывник, все еще хворает?
— Обойдемся без Зиня. Я говорил с его дедом, ко дню Красной Армии рванем офицерское собрание…
— Хорошо бы, Яшко, хорошо! Вон черноморцы в районе Судака в третий раз десант высадили. Надо и нам почаще напоминать господам завоевателям, что они не гости на нашей земле, а воры, что мы здесь хозяева.
— Будет сделано! Все будет точно!
— А завтра, Яшко, — Бадаев отвел Яшу к зашторенной черным молескином балконной двери,
Яша молча кивнул головой.
— Там дед Кужель наших людей из Молдаванки на ночь пристроил. Помоги Васиной определить их на квартиры. И документами помочь надо.
— Есть! — по-флотски ответил Яша. — Несколько бланков паспортов еще от Фимки осталось. Как он там, Владимир Александрович?
Ответить Бадаев не успел — вошел Бойко, увидел Бадаева, засуетился, позвал жену:
— Жека, принимай дорогого гостя!
В нарядном платье, надушенная и напомаженная, гибкая, как дикая кошка, Жека всех оттеснила от Бадаева:
— Павел Александрович, голубчик, у меня сегодня день рождения, не обидьте, не побрезгуйте.
— Да мы уже, кажется, отмечали ваш день рождения, когда я в прошлый раз был в городе.
— То день ангела был. А сегодня… Вы у нас заночуете, правда же? — увивалась Жека.
— Э-э-э, нет. Не могу. До комендантского часа надо выйти из города.
— Да что там комендантский час! — подскочил Бойко. — Мы с Яковом вам такой аусвайс, такой пропуск дадим — днем и ночью можно ходить с ним по городу. Правда, Яков?
— Не уговаривай, Петр Иванович, не могу. Дело есть дело.
— Ну, хоть за столом посидите. Не обижайте Жеку.
— Я такую настоечку на чистом спирту приготовила, такие огурчики достала… и маслинки малосольные, закачаетесь!
— Спасибо, спасибо, — прижимал руку к груди Бадаев. — Вот если бы вы мне пару сухих портянок достали, довелось по воде брести, ноги совсем промочил.
— Сей момент, Павел Александрович, сей момент, — заметушился Бойко. — Жека! Тащи мою фланелевую рубашку!
— А ты — человек, Старик. С тобой не пропадешь.
Бадаев зашел на квартиру Бойко не только для того, чтобы переобуться. Совет отряда катакомбистов и раньше был недоволен работой Петра Ивановича, а история с Садовым окончательно убедила Бадаева в том, что дальше Бойко руководить городским подотрядом не может. Оставлять его в городе — тоже небезопасно. Совет решил закрыть конспиративную квартиру на Нежинской. Бойко придет в катакомбы вместе с Бадаевым и больше в город не вернется. Мастерскую следует ликвидировать, а ребятам — идти на заводы, возглавить сопротивление рабочих оккупантам. Фашисты заставляют одесситов работать на заводах и фабриках. Полиция взяла на учет всех трудоспособных, обязала явиться на биржу. Неработающих вылавливают во время облав и либо отправляют на каторгу в Германию, либо бросают в лагеря смерти… Ну что же! Одесситы пойдут на работу. Будут работать и уничтожать сделанное. Как портовики: грузят суда, но ни одно судно, груженное в Одессе, еще не дошло до порта назначения. Или как железнодорожники: сами составляют эшелоны, сами и взрывают их на перегонах… Новая обстановка требует и новых форм борьбы подпольщиков. Бадаев еще вчера хотел было сказать Бойко, чтобы тот собрал командиров групп, хотел проинструктировать их о работе в новых условиях, но в последнюю минуту будто шепнул ему кто — не надо, братья Гордиенки и Чиков сами свяжутся с ними и передадут указания совета отряда.