Твой сын, Одесса
Шрифт:
— Помню.
— На рассвете его опять повели на допрос, требовали, чтобы он назвал фамилии товарищей. Снова били… И он никого не выдал. Все взял на себя…
— Да.
— И так сегодня поступим мы. Как первые комсомольцы!
— Да, Яша.
— Скорее там собирайся, Чиков! — крикнул жандарм за дверью — Или тебе помочь?
Гордиенко поцеловал Сашу. Тот молча прижал его к себе. Потом легонько оттолкнул. И вышел из камеры.
Через три часа его внесли в камеру и бросили на цементный пол, как мешок. Он даже не имел сил стонать.
— Яков Гордиенко, на допрос! — крикнул тот же жандарм за дверью.
Алексей обнял брата.
— Держись, Яша. Помни, мы — из отряда чекистов.
— Если что, передай отцу: Яшка не подвел. Убить они меня убьют, но и сами намучаются.
…Перед Яшей, за массивным дубовым столом, сидел сам начальник следственной части майор Курерару. У майора — тщательно закрашенная седина на висках и иссеченное морщинами, как дубовая кора трещинами, лицо, которое уже ничто не разгладит. У майора — тонкие, аккуратно подбритые усики и вставная челюсть. Где-то уже видел Яша этого майора… Какие глаза у майора, Яше судить трудно, потому что майор, допрашивая, не поднимает на арестованного глаза, да и вопросы задает не тому, кого допрашивает, а переводчику — молодому горбоносому парню, у которого, кажется, нет ни чувств, ни интересов, он переводит слова майора Яше и Яшины слова майору, оставаясь бесстрастным, мертвым, каменным.
— Если ты будешь давать толковые ответы, облегчишь свою судьбу.
— Буду стараться, — усмехнулся Яша. — На экзаменах всегда были мною довольны.
— Ты убил Садового?
«Так вот в чем дело! — быстро соображал Яша. — Кто-то видел меня на Южной в ту проклятую ночь и донес… Ну что ж, если все дело в этой собаке, отпираться не стану, возьму все на себя… Остальные-то в этом не замешаны, их подержат и выпустят!»
— Отвечай коротко: да или нет?
— Да.
Переводчик исподлобья посмотрел на Яшу, прежде чем перевести его ответ. Но майор Курерару ничем не выказал своих чувств, не поднимая глаз, задал новый вопрос:
— Почему ты его убил?
— Алексей Садовой занял у меня пятьсот марок и не хотел отдавать, — быстро придумал Яша и, чтобы было убедительнее, добавил: — Марки теперь — все, без них не проживешь, а у нас семья голодная, отец болен, вдвоем с братом только и работали на пять человек. Заработка никакого. Чем жить?..
Майор нетерпеливо забарабанил пальцами по столу:
— Не валяй дурака, парень.
Яша улыбнулся. Ему только и нужно, чтобы фашист вышел из себя, тогда конец будет легкий, его пристрелят или изобьют до смерти. Вот и все! Если держаться смирно и все отрицать — все равно замучают на допросах. Лучше сразу!
— Мне невозможно, господин офицер, валять дурака: руки у меня в кандалах, а вы сидите далеко.
Нет, переводчик, оказывается, не такой уж и дока в русском языке. Он не уловил смысла ответа, он предложил Яше повторить сказанное… И не такой уж он невозмутимый: глянул на Яшу телячьими глазами с испугом и любопытством. Но после повторения почему-то с трудом подбирает румынские слова для перевода.
— С кем ты был?
— С браунингом, господин офицер. Его отобрали у меня при аресте.
— Я тебя спрашиваю, кто ходил с тобой к Садовому? — нетерпеливо забарабанил пальцами по столу майор.
— Вопрос этот выеденного яйца не стоит, господин офицер, все равно, кроме меня, никто в Садового не стрелял.
— Локотенент Чорбу, — обращается Курерару к человеку, сидящему за другим столом в дальнем углу. Он говорит что-то по-румынски.
Локотенент Чорбу, кажется, собран из случайно, независимо друг от друга изготовленных деталей: огромная бритая голова и малюсенькие красные глазки, массивная, выдвинутая вперед нижняя челюсть и тонкие серые губы, кривые, короткие ноги рахитика и волосатые конечности орангутанга. Сборка была настолько неудачной, детали были так плохо подогнаны, что Чорбу так ни на что и не пригодился бы, если бы не началась война и майору Курерару не потребовался помощник. Перед ним на столе — пистолет, плетка, набор метровых отрезков резинового шланга, перевитых проволокой, железных прутов и тонких труб, какие-то щипцы…
Тонкие губы Чорбу растянулись чуть ни до ушей, обнажая редкие гнилые зубы. «Да-да! — вспомнил Яша. — Это же он чистил у меня сапоги возле вокзала! Он и этот майор…» Чорбу поднялся из-за стола, но Курерару остановил его движением руки:
— Отставить!
Чорбу закрыл улыбку и покорно опустился на прежнее место.
— У моего помощника будет еще достаточно времени, чтобы заняться тобой обстоятельно, — сказал Курерару Яше через переводчика. — А сейчас скажи, ты был связным у разведчика Бадаева?
Переводчик еще не успел перевести вопрос, но слово «Бадаев» Яша понял и без него. «Какая-то собака уже донесла! — сообразил Яша. — Садовой?.. Ну что же! Обо мне ты, фашист, узнаешь все, о Бадаеве — подавишься, ничего не узнаешь». Яша удивленно посмотрел на Курерару:
— Кто такой Бадаев?
— Ты не знаешь Бадаева? Не знаешь фамилии своего командира?
— У меня нет никакого командира, — невинно пожал плечами Гордиенко.
— Ах, вот оно что? Но ты бывал в катакомбах?
— Был весной в прошлом году, на экскурсию ездил со школой.
— И ты знаешь входы в катакомбы?
— Знаю… Но те входы, которые я знаю, ваши солдаты давно уже замуровали.
— И ты ни одного больше входа не знаешь?
— Чтобы таки да — так нет.
Фраза, которую произнес Яша, не встречалась ни в одном румынско-русском разговорнике, а дословный перевод ее был понятен, что критская клинопись. Переводчик виновато посмотрел на Курерару. У того промелькнуло подобие улыбки.
— Это чисто по-одесски. Я познакомился впервые с этим жаргоном в девятнадцатом году, — сказал он переводчику по-русски. — Можете идти, я закончу допрос сам.
Переводчик ушел. Ублюдок Чорбу скалил зубы, ожидая команды Курерару. Но майор даже не повернул к нему головы.
— Нам известно, что ты был связным у Бадаева, — сказал он Гордиенко.
— Вам известно? И откуда это гложет быть вам известно? Я же никакого Бадаева не знаю.
— А Носова знаешь?