Твой сын, Одесса
Шрифт:
Матрена Демидовна протерла кончиком платка очки, посмотрела на дочку:
— Уже что-то придумала, сорока?
— Придумала, мама. У меня есть кусочек вощеной бумаги, я напишу записочку и залеплю ее в вареник…
— Ой, смотри, Нинка, схватят тебя полицаи, прибьют до смерти.
— Я им глаза повыцарапаю!
— Ой, где ты взялась, отчаюга! Из-за тебя и нас с отцом на живодерню сведут!
Но муки на варенички все-таки дала.
— А ты, доченька, в той записке от меня словечко можешь написать?
— Ну что вы, мама. В записке — самое нужное…
— А может, словечко матери им сейчас и есть самое нужное?
— Мамочка, — прижалась головой к матери Нина. — Записка крохотная, в ней всего-то два слова: посмотри ручку. Нельзя больше, жандармы заметят.
— Ну, хорошо, — вздохнула Матрена Демидовна. — В другой раз… В другой раз обязательно напиши от меня.
На следующий день Нина пришла в следственную тюрьму при сигуранце.
— Буна дзиа, домнуле шефульс. Добрый день, господин начальник, — поздоровалась Нина с усатым дядькой в темно-желтой шинели, подпоясанной широким ремнем, на котором болталась кобура пистолета.
Дежурный жандарм поднял удивленные коровьи глаза на Нину:
— Шты руманешты? (Говоришь по-румынски?)
— Ну шты, пуцын шты; (Нет. Плохо говорю).
— О! Бине фетица! Хорошая девочка! — расплылся в улыбке жандарм. Ему явно льстило приветствие на родном языке. А девочка так похожа на маленькую Мариулу, что ждет не дождется отца с восточного похода. Право же, Йон Гайнеску не всегда был тюремщиком. Это война всему виной. Не война бы, так Йон, как и его отец, всю жизнь гонял бы отару но кудрявым склонам Карпат. Ой-йой, как хочется Иону на берег Быстрицы, повидать маленькую Мариулу, обнять жену… Но об этом он даже думать долго не смеет: не дай бог, капрал заметит!.. Гайнеску хмурит густые косматые, как соломенная стреха на старой хате, брови:
— Чи вре? Что хочешь, домнишора?
— Повтым домнуле, пожалуйста, господин, примите передачу для Якова Гордиенко, — ласково попросила Нина.
— Вчера Якову Гордиенко передача была, — с трудом подбирая русские слова, ответил дежурный.
— Господин начальник, ему же разрешено каждый день передачу носить, — еще ласковее сказала Нина, вынимая из авоськи пачку сигарет.
— Сигареты запрещено передавать, — снова поднял брови дежурный. — Можно только махорку россыпью.
— Так это не для передачи, это вам, господин начальник. — Нина осторожно положила сигареты на стол под самый нос дежурному.
— Ты смотри у меня, девка, — забубнил дежурный по-румынски. — Нам подношение всякое запрещено… При исполнении службы…
Он, не глядя на Нину, протянул руку, сгреб пачку и сунул ее в карман шинели.
— Что там?
— Пару картошек вареных, да луковички, да немножко вареничков мама сварила.
Он взял из рук Нины авоську и высыпал все ее содержимое на стол. Потом начал перекладывать по одной штучке со стола в авоську:
— Картоф можно. Лук можно. Вареники… варенички…
Он подержал в руках вареник, помял его, проверяя на ощупь начинку.
— Де че вареник?
— С капустой, господин начальник.
— Так, капуста… Ну, капуста… Таре ка Петра — твердуй. Понимаешь: твердуй камень.
— Яичка не было, господин начальник, пришлось тесто покруче замесить, чтобы не разварились, потому и твердые.
— Так, капустой, — дежурный разломил вареник прокуренными узловатыми пальцами, поковырял обломанным ногтем пережаренную с луком капусту, бросил в авоську: — Се поте — это можно.
Разломил второй:
— Се поте…
Третий:
— Се поте…
У Нины потемнело в глазах. И в ушах зашумело, будто морской прибой плеснул рядом. Сейчас он разломит еще вареник, увидит записочку и тогда…
— Господин начальник, — чуть слышно сказала Нина. — Что же вы так все вареники перемнете, брату ж неприятно будет есть их…
— Гм… — удивленно посмотрел на Нину дежурный. Он никак не мог понять, чего от него хочет эта девчонка. Но разламывать вареники перестал. Кинул несколько штук себе в рот, прочавкал, вытер усы:
— Сухой вареники. Вареники масло любит, Мульт, много масло…
— Мало масла, господин начальник, — покорно согласилась Нина. — Мало масла. С луком пережаренное — хорошо, это правда.
Он сгреб рукой оставшиеся вареники, как сгребают мусор, со стола в авоську, облизал пальцы:
— Гут. Буне. Карош.
— Авоську ждать буду, господин начальник, — показала Нина пальцем сперва на плетеную из кожаных лоскутов сетку, потом на себя.
…В тот день Нина вынула из плетеной ручки авоськи первое Яшино письмо, короткое, торопливое:
«Здравствуйте, дорогие!
Не горюйте и не плачьте. Если буду жив — хорошо, а если нет, то что сделаешь. Это Родина требует. Все равно наша возьмет. Как здоровье батьки? Мы здоровы.
Привет. Целую крепко-крепко
25. Галкины визиты
В катакомбах умирал Фимка Бомм. Не умирал, а сгорал. Шел с товарищами на поиск не забитого еще румынами выхода из катакомб и упал. Шел концевым, и никто не заметил его падения. А крикнуть Фимка уже не имел сил. Когда остановились передохнуть, пересчитались: было — пятеро, осталось — четверо. Фимка потерялся. На поиск вернулись все (на пять человек был только один фонарь — кончались запасы керосина) — оставаться без света в малоизвестных штольнях нельзя. Возвращаться пришлось больше километра. Фимка лежал навзничь, в беспамятстве рвал на груди пуговицы ватника, полыхал жаром и бредил. Потом несли его на себе. Поочередно. Благо — легкий: голод и подземная сырость еще раньше высосали из него все, что можно было высосать.
Трое суток Фимка не приходил в сознание. Отрядная врачиха Асхат сказала: «Тиф!..» Люди испытали многое: голод, блокаду, газы, артобстрелы, опасные ночные вылазки, нестерпимый холод и сырость, от которых тело покрывалось фурункулами, причиняющими мучительную боль. Но тиф им казался страшнее всего. Мимо забоя, где на стареньких ватниках сгорал Фимка, проходили торопливо, почти бегом, стараясь не касаться руками стен штольни, не дышать заразным воздухом. Только Галина Марцишек все свободное время проводила возле больного: меняла промокшие потом простыни, вытирала полотенцем раскаленное и обессиленное недугом тело, смачивала водой почерневшие и потрескавшиеся губы, терпеливо выслушивала бредовый шепот и стоны. Ей было очень жаль парня. Будучи еще здоровым, он частенько приходил в ее забойчик, скромно присаживался на камень, служивший стулом, и начинал мечтать вслух: о Москве, об учебе, о будущих плаваниях — он решил обязательно стать после войны моряком и вместе со своим дружком Яшей Гордиенко исходить все моря и океаны. Рассказывал о красивой девушке Иришке, которая будет ждать его целый век, и о сестренке Лене, оставшейся там, наверху, среди чужих людей и фашистов. Или читал стихи, стараясь отвлечь Галину от горьких раздумий…