Твой сын, Одесса
Шрифт:
— Яш-ко! — забыв обо всем на свете, зовет Яков Кондратьевич.
Крепыш вздрагивает, оглядывается, узнает отца и поднимает перед собой закованные в кандалы руки:
— Ба-тя!
Яков Кондратьевич хочет оторваться от старой акации, хочет шагнуть к сыну и не может сдвинуть с места разбитое параличом тело.
А Бобик, услышав Яшин голос, радостно взвизгивает и кубарем катится к колонне, к Яше. Он забегает вперед, взвивается свечкой и, встав на задние лапы, служит, прыгает рядом с Яшей, будто хочет достать зубами кандалы на Яшиных руках.
Колонна невольно замедляет движение. Раздаются окрики и ругань конвоиров. Но колонна движется все медленнее и медленнее, боясь обогнать визжащую и прыгающую к кандалам собаку…
Ехавший впереди колонны офицер круто осаживает коня, резко поворачивает его против колонны, что-то кричит конвойным и, выхватив из кобуры пистолет, дважды стреляет в Бобика. Выстрелы отдаются глухим рокотом в колонне и в сопровождающей ее толпе. Бобик еще раз подпрыгивает, падает навзничь на камни мостовой и бьется в смертных судорогах…
А из ворот вылетает Нина. В белом ситцевом платьишке, с развивающимися в беге золотистыми прядями волос она действительно похожа на большую ошалелую птицу, падающую навстречу коршуну, чтобы прикрыть гнездо с птенцами. Она бежит к Яше, но трое автоматчиков встают у нее на пути, грубо толкают ее прикладами, сбивают с ног…
Голова колонны уходит вперед.
Нина пытается подняться на ноги, но страшная боль в ушибленной прикладом груди валит ее снова на землю, рядом с окровавленным Бобиком. Желтые круги плывут перед глазами. Зеленый туман заслоняет от нее толпу и колонну. Млеют ноги, слабнут, как перебитые, руки… «Неужели не встану? Неужели не догоню Яшу?» — силясь сбросить с себя дурманную слабость, думает Нина.
Угрюмо молчащая толпа обтекает девочку слева.
Закованная в цепи колонна принимает чуть вправо.
Конные конвоиры звереют, горячат коней шенкелями, поднимают на дыбы. Пешие жмутся к колонне, горбятся под тяжестью касок, не осмеливаются оторвать от автоматов оцепеневшие руки, чтобы вытереть пот, заливающий глаза.
Только один, самый крайний, замыкающий, обалдевший от страха солдат в зеленой, надвинутой на глаза каске и в широких — голенища раструбом — сапогах шагает, как на параде, выставив перед животом автомат и высоко выбрасывая несгибающиеся ноги. Он марширует прямо на Нину. Еще шаг, второй, и пыльный сапог тяжело опустится на еще теплое тело Бобика, раздавит его на булыжнике мостовой.
«Нет, Яша этого не допустил бы! Он встал бы! — беззвучно шепчет Нина. — А я — слабая, никчемная девчонка…»
— Встань, встань! — приказывает она себе, до хруста сжимает кулачки и, собрав последние силы, медленно поднимается на ноги, делает трудный шаг навстречу чужеземцу. Вся она — и подавшиеся вперед угловатые плечики, и серое, без кровинки скуластое лицо, заострившийся подбородок — обретает твердость дикого камня. Только широко раскрытые, округлившиеся глаза горят живой неистребимой ненавистью… Солдат будто споткнулся, не дойдя шага до Нины. Пошатнулся. Сбился с ноги. Обмяк и, втянув голову в плечи, обошел ее стороной.
Все онемело на Нежинской. Только слышен удаляющийся цокот копыт… И глохнущий грохот цепей. И тающий звон кандалов.
Никто не заметил, как упал старый матрос у старой акации. Отказали не только ноги, отказало сердце.
28. Мы — на своей земле!
Суда, собственно, не было. Бадаевцев вывели в тюремный двор и зачитали обвинительное заключение.
А на другой день, в тот же тюремный двор вывели всех заключенных из всех камер. Их загнали в дальний угол, к самой стене, отгородили двойной шеренгой конвоя. В центре двора выстроили в ряд закованных в кандалы бадаевцев. За спиной у каждого — автоматчик. Возле самых ворот — судьи, жандармы, тюремная администрация.
Яша стал рядом с Бадаевым. Возле него — Шестакова, Хорошенко, Межигурская…
— Похоже, они нас боятся, — тронул Яша локтем локоть Бадаева. — Стали у самых ворот, чтобы, в случае чего, сподручней драпануть было.
— Правильно, Яша, — ответил Бадаев, — фашисты трусливы, как и все иные преступники.
Рыжеватые усы и борода, отросшие в тюрьме, делали лицо Владимира Александровича еще более мужественным и непреклонным. Яша знал, что на всех допросах палачи не добились от Бадаева нужных им признаний. Не узнали даже его настоящей фамилии, даже имени. Он гордился, что судьба свела его с этим человеком, с настоящим чекистом, дзержинцем, о которых он много читал и слышал от отца. Гордился тем, что стоит рядом с ним перед лицом врага, и совсем не тревожился, что сейчас прочитает судья.
Председатель военно-полевого суда, худощавый, небольшого росточка человечек, разодетый, как гусарский корнет из оперетты, взобрался на табуретку, чтобы его было видно всем заключенным, вздел очки, боднул воздух прилизанной, как у телки, головой, писклявым голосом прочитал приговор.
Переводчик еле успевал называть фамилии обреченных:
— Бадаева Павла Владимировича — к смертной казни;
— Волкова Семена — к смертной казни;
— Гордиенко Якова — к смертной казни;
— Мелана Петра — к смертной казни;
— Шестакову Тамару — к смертной казни;
— А мы другого и не ждали! — на весь двор крикнула Тамара. Стоявший сзади охранник ткнул ее в спину дулом автомата. Яша Гордиенко и Шурик Хорошенко одновременно обернулись и, шагнув к автоматчику, загородили собой Тамару.
А от ворот, с табуретки, продолжал верещать судья:
— Музыченко Николая…
— Музыченко Ивана…
— Шилина Григория…
— Шевченко Павла…
— Межигурскую Тамару…
— Шлятова Михаила…
И после каждой фамилии — смертная казнь… смертная казнь… смертная казнь…
Судья опустил руку с приговором, продолжая что-то говорить по-румынски.
— Все осужденные, — сказал переводчик, — имеют право подать ходатайство о помиловании на имя его величества короля Румынии Михая.
Судья слез с табуретки и вместе с переводчиком подошел к Бадаеву:
— Предлагаю заявить о вашем согласии подать прошение о помиловании.