Твоя жестокая любовь

Гауф Юлия

— Отчего же? Мне интересно, — заспорил я с Верой, которая еле сдерживалась, чтобы не послать меня к черту, или еще дальше. — И что случилось с твоей матерью? Почему она тебя отдала?

— Не отдавала она. Мама… она не выдержала, не умела сама жить, — Вера отвернулась, из пучка локон выскользнул, скрывая от меня ее лицо, и вдруг до боли захотелось подойти, стряхнуть его. Или пропустить сквозь пальцы, и обхватить ее лицо руками, заставить в глаза смотреть. Всегда смотреть мне в глаза!

— И?

— Тебе не понять, ты не был в детском доме, — прошипела

девушка. — Я пытаюсь маму понять, и иногда получается. Она с рождения там была — брошенная, не нужная никому. Индивидуальность выбивается в таких местах, и в восемнадцать ты оказываешься один на один с этим миром, о котором ты ничего не знаешь. Вот мама и оказалась, только отца встретила, но и ему она оказалась неважной, раз сдался так легко. Хоть и любил, я помню, что любил. А потом мама уехала — одна, с маленьким ребенком на руках. Оказалась в незнакомом городе, и не выдержала.

Мать Веры я помню смутно. Мне, подростку, она казалась взрослой, но сколько ей было? Двадцать пять? Двадцать шесть? Что-то около того. Уставшая, изможденная женщина с пустым взглядом и вечным запахом алкоголя, которым она пропитана была.

— Она не отдавала меня в детдом, меня забрали у нее, — прошептала Вера. — Мама… она обещала, что вернет меня, что встанет на ноги, и даже навещала пару раз. Сначала навещала. А потом пропала.

— С ней случилось что-то? — я не мог успокоиться, пока не выясню все, пока не измучаю Веру окончательно. Она стала еще бледнее, выглядит так, будто сейчас в обморок упадет, и… может, прекратить этот допрос?

Нет.

— Все они пропадают, — жестко ответила она, сев прямо. — Являлась пьяная, плакала, обещания давала, и я верила ей. Что заберет, что дом снова на дом будет похож, а не на притон, в который он превратился — со всеми этими людьми, которых мама таскала к нам. А потом я поняла, что лучше не станет, лишь хуже, и что в детдоме мне спокойнее, чем с ней. Когда она перестала приходить, я была готова к этому — так со многими детьми случалось.

В голосе Веры больше нет эмоций — она суха, сдержанна, говорит так, будто ее не трогает это, но ведь такого быть не может: отец бросил, мать предала. Это не забывается никогда.

И не прощается.

— Что сейчас с твоей матерью?

— МОЯ мать лежит в больнице, а что с другой — я не знаю. Вроде бы она уехала. Я ничего о ней не слышала, — резко бросила Вера. — Это все? Дальше ты знаешь, в детском доме я пробыла почти два года, а потом мама меня забрала.

И та — мама, и эта. Ту звали… как же ее звали? Яна, кажется? Да, Яна.

— Это все, иди, Вера.

Она встала, не глядя на меня пошла к двери, у которой обернулась вдруг, и мне даже показалось на миг, что вернется. Подойдет, как в прошлый раз, и прикоснется. У меня до сих пор ожег на спине от ее руки — ядовитой, как я и представлял.

— Знаешь, Влад, ты выбрал странный способ наладить наши отношения. Обычно так с врагами поступают, а не с друзьями.

Сказала, и вышла, не дожидаясь моего ответа.

— А ты и есть мой враг, — тихо сказал я пустоте.

Соврала

мне Вера хоть в чем-то, или нет — скоро узнаю, но одно я выяснил точно: прощать она не умеет.

Также, как и я.

Глава 14

Дурнота не отпускает весь день. Я как в тумане, как после убойной дозы алкоголя, что было единственный раз в моей жизни, когда Катя потащила меня в бар. Чувство это давно забытое, как привет из недавнего прошлого, полного болезней и недомогания — моих постоянных спутников.

Да и настроение, мягко говоря, так себе: сначала Влад с его допросом, и это так он пытается наладить отношения?! Но самое неприятное — эта работа, легкая, по сути, но не создана я для офиса. Принтеры, сканеры, электронная почта, бесконечные звонки и письма, и все из рук валится, а головоломка из расписания встреч Влада, доставкой воды, канцелярских предметов, и прочей чепухи, сводит с ума.

— Я безмозглая курица, — шепчу себе под нос, идя от мамы.

Сегодня она снова не узнала меня — Веру, видя перед собой Веронику. Каждый раз это имя бьет по моим нервам, по совести моей, разрывая на части то, что еще осталось от меня настоящей. И эти бесконечные «прости» от мамы, адресованные мне, Веронике, Владу… у него-то за что прощения просить?

То твердила, чтобы я ему не верила, то плакала, лежа без сил, и лишь одно слово, проклятое слово с ее губ срывалось:

— Простите.

Боже мой! Я просто не вынесу этого!

— Скорей бы все это закончилось, — пнула камешек с дороги, и не промазала, попал он точно в цель — в ногу Кирилла, идущего мне навстречу.

— Ника…

— Вера!

— Прости, — сказал он, а я зубы сжала от злости — ненавижу уже эти чертовы извинения, аллергия выработалась. — Вер, я дурак.

— Есть такое.

— И не должен был так себя вести, — продолжил парень. — Нашло что-то. Ты такая красивая, вот я и подумал, что…

— Что я на все согласна, и радостно раздвину перед тобой ноги, да?

— Не так грубо, но суть ты уловила. Обещаю исправиться, больше приставать не буду, пока сама не попросишь, — Кир обаятельно улыбнулся мне — так, что я невольно смягчилась.

Ну и чего я, в самом деле? Не изнасиловал бы он меня, просто распалился, увлекся. Бывает. Почему-то я уверена, что Кирилл не зашел бы далеко против моей воли, не такой он человек, чтобы принуждать к сексу.

Надеюсь.

— Ладно, забудем. Куда идешь?

— Слонялся без дела, лето же, — пожал парень плечами, — учебы нет, подработка у меня на несколько дней в неделю. Антон с Катей твоей зависает, остальные разъехались: на море, в деревню, или с подругами своими гуляют. Я вот один. И ты тоже одна.

Какое тонкое наблюдение! Браво!

Я стояла, ждала из интереса, что скажет Кирилл, и он моих ожиданий не обманул.

— Может, сходим куда-нибудь? В кино, в бар, или еще куда, — он засмущался, как подросток. — Если ты сейчас свободна, конечно. Я плачу.