Ты и Я - Сводные
Шрифт:
Решил сесть на пол и Дашку потянул за собой. Она покорно опустилась рядом, коснувшись своим плечом моего.
Поразительная картина, и слов-то нет описать. Вечер, темная комната и мы с Лисицыной сидим, держась за руки. Она смотрит перед собой, а я на нее. Она едва дышит, и мне почему-то дышать тяжело. На языке столько вопросов, но задать ни один не решаюсь. Ладно, посидим так немного, потом свет включат, и разойдемся по разным комнатам. Только бы она дрожать перестала, и слезы на лицо не скатывались. Остальное уже не имеет значение, если честно.
— Т-ты ведь… не уйдешь? — разрывает тишину
— Пока ты не успокоишься, не уйду.
— Только маме не говори, пожалуйста? — кажется, она всхлипывает. Но освещение от телефонного фонарика такое тусклое, да и лежит он далеко, просто не дает тьме поглотить помещение до конца.
— Почему?
— Она думает, что все давно в прошлом.
— Ты боишься темноты? — вопрос с языка слетает быстрей, чем я успеваю подумать, а надо мне ли знать эту подробность жизни едва знакомого человека.
— Звуков в темноте, голоса… — Дашка поворачивает голову и смотрит на меня из-под густых ресниц. Вроде и тускло, вроде и видимость почти нулевая, а меня пробирает от ее взгляда. Там отчетливо, большими буквами, читается страх. А еще мольба, как у невинного и бездыханного животного. Сглатываю ком, который затесался в горле. Откидываю дурные мысли, и тут Лисицына вдруг подает голос.
— Мне было шесть. Знаешь, дети очень доверчивые. А он был таким набожным.
— Что… — хрипит мой голос, но девчонка будто пропускает мимо реплику. Смотрит так внимательно в мои глаза, словно ищет там, ищет надежду, ищет спасательный круг. Снова сглатываю.
— Он часто играл с детками, конфеты раздавал. Его все родители любили. Добрый дядечка, который помолится за вашего малыша. В тот день было солнечно, и я вышла во двор к девочкам. А их не было. Зато был он. Улыбнулся и протянул конфету. Предложил поиграть с ним… — Дашка замолкает, делая глубокий вдох. Ее зрачки слегка расширяются, и теперь уже, кажется, она смотрит не на меня. Будто погрузилась в свои воспоминания.
— Я знала, это хороший дядя. И все родители знали, что он хороший. В церковь ходил. Собирал деток у себя. Подарки мастерил им. Шутил и играл. Поэтому пошла с ним, не задумываясь. А он… он завел меня в комнату без окон, закрыл дверь и потушил свет.
— Твою мать… — сорвалось у меня. В груди защипало, так если бы два крюка воткнули и подвесили к стенке. А в животе словно ледяная яма образовалась, куда бухнуло сердце и замерло в диком оцепенении.
— Сел рядом… Я хотела уйти, пыталась. Но он сказал, что, если я не буду паинькой, будет больно мне и… маме.
— Даша, не надо, не мучай себя, — не зная, что и сказать, выдал первую и единственную фразу. Хотя внутри бушевала ярость. Она ведь была ребенком. А этот урод… Потом я оборвал себя, пытаясь в глазах девчонки разглядеть ответ на самый главный вопрос. Ее тело дрожало, а на лице ни капли эмоций. Будто их похоронили. И мне до одури захотелось найти конченного извращенца и разбить его голову об асфальт, бить до самого мяса, пока мозги не разлетаться в разные стороны.
Я сжал руку в кулак, упираясь ногтями в ладошки. Стиснул зубы, до хруста. А Дашка продолжала тонуть. Она тонула в своих воспоминаниях, в тех адских минутах, в дикой боли, в страхе, что пожирает тело, что заставляет гнить и разлагаться. Я вдруг вспомнил, как издевался над ней, как кричал, как угрожал, и стал сам себе омерзителен. С какой стойкостью девчонка держалась, каждый раз стояла и не падала духом. Хотя после такого любой бы сломался, а она не сломалась.
Я смотрел на нее.
Она смотрела сквозь меня.
Я боролся с желанием разнести все вокруг.
Она боролась сама с собой, с собственными воспоминаниями.
Я думал, что больше и пальцем ее не трону.
Она думала, о том ублюдке, что причинил ей боль.
Мне казалось, она разобьется прямо сейчас в моих руках.
Ей казалось, что мои руки — единственное спасание.
Да и к черту! Плюнул на все: на убеждения, на ненависть, даже на гордость. Потянулся к Дашке, и прижал к себе. А она впилась в мою грудь маленькими пальчиками, словно котенок, который никогда не видел улицу и сейчас ждет своего часа. Слезы еще больше хлынули с ее глаз, всхлипы стали звучат чаще.
Я же молча гладил Лисицыну по волосам, пытаясь передать хоть немного тепла. Но сам то и дело задавался вопросом, как же ей было страшно в тот роковой день. Как страшно до сих пор.
— Убить бы этого урода, — прошипел я, то ли сам себе, то ли в утешение Дашке.
— Его в больницу забрали, — шепотом ответила девчонка, не высовывая нос из моих объятий.
— Насильника в больницу?
— Что? Нет он… он… он просто… — Лисицына будто захлебывалась в собственных воспоминаниях, пытаясь произнести слова, которые ее могли бы сломать.
— Даша…
— Трогал, шептал всякие гадости, но… но не… не наси… — потом она закашляла, и я вдруг ощутил, как горло освобождается от удавки. Хотя до этого и глотка воздуха сделать не мог. От ярости сковало все, вены натянулись до электрического разряда. И вот она сказала «не насиловал». Я выдохнул. Мерзкие картинки испарились, и челюсть чуть отпустило.
— Все будет хорошо, Даша, — три таких странных слова, которые люди ждут в сложных ситуациях. Три слова, которые раньше мне казались нелогичными и ненужными, но сейчас они были так необходимы, как вода рыбе, выброшенной на сушу.
Минут пятнадцать мы молча сидели. Вернее, я сидел, а Дашка практически лежала у меня на коленях. Как-то уж так получилось, что она сползла вниз и свернулась калачиком. Такая беззащитная и невинная, такая хрупкая, будто и не она вовсе. Мое впечатление о ней изменилось в третий раз. Сперва я думал, что она забитая тихушница, жаждущая вместе с мамочкой озолотиться. Потом девчонка удивила своим характером: то и дело пыталась держать спину ровно и стойко отбиваться от моих ударов. А сегодня я познакомился с новой Лисицыной. И, пожалуй, впервые мне перехотелось делать ей больно.