Ты и я

Уэдсли Оливия

Он был добр, весел, непринужден, уходя, сказал:

— Дайте мне знать, если вам понадобится друг.

Пробило уже семь часов, а Ник все не возвращался.

Тото хотелось обедать; она чувствовала себя маленькой, одинокой, напуганной. Верона расстроила ее и оставила неприятный осадок. Ей нужен был Ник, его успокаивающее присутствие, его уверения, что все будет хорошо, нужен был Ник, чтобы мир снова вошел в норму.

Он пришел, когда Тото, дойдя до полного отчаяния, уже улеглась в постель. И как только она услышала, что он отпирает дверь, она опять заперлась.

Ник тоже слышал щелканье замка и на этот

раз не поворачивал ручки, а прямо прошел к себе в комнату.

Он лежал уже в кровати, когда в комнату скользнула Тото и остановилась в дверях — маленькая прозрачная фигурка.

— Ник!

— Хэлло! Я! В чем дело?

— О, я только хотела узнать, вернулся ли ты?

— Как видишь, благодарю.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Десять минут спустя он вошел к Тото и нашел ее плачущей, — вся кровать тряслась от ее рыданий. Он нагнулся, взял ее на руки. Слезы капали ему на руки, на шею.

— Я вел себя как скот, голубка, но меня так и полоснуло, когда я услыхал, что ты запираешься. Бэби, не надо, Бога ради, не надо… детка… крошка любимая… прости меня! Тото, не надо плакать! Ты думала, что я разлюбил тебя?.. О Боже!..

Он сел на кровать, не выпуская Тото из рук, нежно целуя ее, баюкая, как ребенка.

— Крошка, послушай! Я свихнулся, потому что встретил Треверса, и он спросил у меня твой адрес, — он видел нас где-то. Его вопросы, его отношение к тебе заставили меня почувствовать, какая я свинья. Нет, погоди, не говори ничего. Я хочу, чтобы ты знала все. Потом ты запоздала, и я за это время просто истерзался. Чего я только не воображал себе: что тебя переехали, что ты убежала, что тебя украли — невесть что. К тому времени, как ты вернулась, я уже совсем закусил удила и потерял терпение, мне уж было не до приличий. А когда я узнал, что ты провела день с Треверсом, у меня потемнело в глазах, кровь бросилась в голову. Я знаю, он влюблен в тебя. Знаю давно, и я приревновал — да, это правда, я отвратительно ревновал тебя. И когда после того ты заперлась на ключ — о, первым моим движением было — взломать дверь. Но я образумился: может быть, она и в самом деле уснула, подумал я. Бэби, ты спала? Нет? Я так и думал, но все же старался убедить себя и немного успокоился. Ярость улеглась. Я не возвращался сегодня домой только потому, что чувствовал себя задетым: тебе, казалось, было безразлично. Вот я и хотел показать, что мне тоже безразлично, да и думалось — не видела ли ты и сегодня Треверса.

— Я видела свою мать, — сказала Тото, пряча лицо у Ника на груди. Она почувствовала, что он сильно вздрогнул и голос у него совсем изменился, стал очень-очень нежным и озабоченным, когда он спросил:

— Бэби!.. Твоя мать держала себя очень… неприятно?

— Она сказала, что я твоя любовница, — шепнула Тото, — а я сказала: мне все равно, что я такое, и мне, правда, все равно, пока я твоя и нужна тебе. Нужна, да? — Она крепче прижалась к нему. — Нужна, мой самый любименький?

Он крепче обнял ее.

— Но, Бэби, нам с ней надо договориться. О, как я зол, что бросил тебя на целый день, — такой тяжелый для тебя день! Я побываю завтра у твоей матери и выскажу ей несколько истин. Я чувствую себя в долгу перед ней, в частности и за то, что она сказала тебе, и я расквитаюсь, клянусь!

— Не все ли равно, как она назвала меня, пока я твоя? — говорила Тото. — Хотя… хотя ты

целых два дня забывал о том, что здесь, в Найтбридже, у тебя есть собственность! Милый, разве ты не хочешь приглядеть за ней?

У него больно защемило сердце при этих словах: как она доверяет ему, сколько в ней нежности! Унизительный день — свидание с Вероной должно было быть и унизительно, и страшно, — оставил по себе в душе Тото только сильную потребность в нем, а он тем временем был вдали, из-за жалкой мелочной ревности; никакие протесты и уверения Тото не тронули бы его так, как этот нелепый детский вопрос. Да, она принадлежала ему, она, — такая прекрасная, такая нежная, такая храбрая…

Он ближе привлек ее к себе. У нее вырвалось удивленное восклицание.

— Я не стою тебя, — пробормотал он, прижимаясь лицом к теплым шелковистым волосам. Сотни воспоминаний хлынули на него, когда он припал к этим волосам, услышал их запах. Раз как-то он проснулся — ему мерещилось много-много лилий, — и, открыв глаза, увидел нагнувшуюся к нему Тото с распущенными по обеим сторонам лица волосами, она коснулась губами его губ, и всепоглощающая страсть захлестнула их. Весь мир принадлежал им в этот предрассветный час. Тото казалась ему священной, и вместе с тем она была кость от кости, плоть от плоти его. И он допустил, чтобы какой-то пустяк стал между ними! Он не был при ней в нужную минуту! А ведь она всецело зависит от него!

— Ты прощаешь меня? — быстрым шепотом спросил он.

Тото смеялась, откинувшись головкой назад, и говорила у самых его губ:

— Ты понимаешь, мы поссорились, ты и я! Мы потратили зря целый чудесный день! О Ник, как мы могли! Ник, скажи, ты, правда, ревновал?

— Да, ревновал. Треверс свободен, он от тебя без ума. И, кажется, я в первый раз понял все по-настоящему, все, что касается нас с тобой, — когда он попросил: "Дайте мне адрес Тото!" — и я не мог дать.

— Нет, довольно, довольно! Я больше слушать не хочу. У тебя опять твой клубный гость, а ты здесь со мной, и сейчас полночь, и ничто на свете ничего не значит — лишь то, что мы вместе, что мы простили друг другу. И я рада, что ты ревновал. Я сама могла бы страшно, безумно ревновать тебя. Я ужасно не люблю, когда ты уходишь, и все думаю, что ты встретишь изумительную красавицу, а она увидит, какой ты дорогуша, и так и скажет тебе. Я… я собственница… особенно… особенно, милый, после полуночи!

Глава XXI

Кофе, тосты, черносмородиновое желе, царица Савская в ночном туалете, очень напоминающем детское крестильное платьице, и с бледно-розовыми бантами, два раскрытых окна, открытая дверь и Ник — в пестром халате, который Тото выбрала за зеленый фон, — переходящий из комнаты в комнату, бреющийся и разъясняющий Тото, что именно он намерен сказать ее матери.

Тото — с мудростью, у женщин, по-видимому, врожденной, а мужчинам совершенно недоступной, — слушала, никаких замечаний не делала и, не соглашаясь ни с одной фразой, произнесенной Ником, одобрительно улыбалась ему. Она совершенно не хотела, чтобы Ник с утра пришел в дурное настроение, из которого ей придется потом выводить его весь день. Свидание с Вероной казалось ей и ненужным, и бесполезным; оно не изменит ничего ни на йоту, только взбесит Ника и даст возможность Вероне наговорить ему неприятных и, по всей вероятности, обидных вещей.