Ты мой ненаглядный! (сборник)
Шрифт:
Бабуле, однако, совсем не «плювать». Матрёна хлебала из нашей кастрюли, а если в Матрёне, положим, глисты? Они теперь что? Тоже в нашей кастрюле?
– Пойду ей скажу. Пусть ответит: какую, мерзавка, хлебала кастрюлю?
И, вытерев руки о влажный передник, стучится к Матрёне:
– Матрёна, открой!
Сначала все тихо. И тихо, и страшно. Матрёниной смерти все ждут так, как ждали, наверное, только победы на немцем.
– Иди…
Это стон, это шелест травы, сухой, уходящей под снег и покорной.
– Матрёна! Какую хлебала кастрюлю?
– Чего я хлебала? Опять набрехали… Я Катьке, паскуде, все патлы повыдеру… Дай Бог мне подняться… Иди…
И клекот
Матрёниной смерти не помню. Исчезла однажды, и все.
Пришел участковый и с ними домуправ. В той комнате, где проживала покойная, стоял аромат векового тряпья. Спала на тряпье и тряпьем укрывалось. Однако порылись и видят: сундук. Вполне неказистый, угрюмого вида. Закрыт и не видно ключа. Взломали, конечно. И сразу ослепли: сундук был наполнен до самого верха серебрянной мелочью. Монетка к монетке, весь переливался. Тут домоуправ и закрякал, как утка: «Эк, эк». Участковый за ним. Покрякали и унесли наши денежки.
Глава вторая: свадьба
Тетя Катя никогда не называла дядю Сашу «мужем». Она говорила: «супруг», а чаще пышнее: «супруг Александер». У нас называли его просто «Сашкой».
– Поганый ты, Сашка, мужик! – сказала бабуля однажды в глаза.
Супруг Александер моргнул, но стерпел, зато тетя Катя обиделась:
– У вас у самих зять яврей. Дак что нам теперь? Из квартиры сьезжать?
История такая: в подвале нашего деревянного четырехквартирного дома, принадлежащего до революции какой-то купчихе, а может, купцу, жил дворник с семьей. И был он татарином, и дети его тоже были татарскими. Про них говорили: «татарские дети». Они были смуглыми, быстрыми, юркими, их очень нечасто и мало кормили, поэтому дед иногда приглашал «татарских детей» к нам обедать. Когда мы обедали вместе, то я ликовала: они были – гости, к тому же – мои.
Года за три до моего рождения и за шесть, стало быть, лет до смерти моей молодой и грустной, судя по ее фотографиям, мамы, к своему брату, живущему в подвале и служащему дворником целого нашего переулка, пришел молодой Мустафа. Пришел не один, с русской женщиной Катей. А был Мустафа очень мелким, но жилистым, и Кате едва доставал до плеча. Она же была величавой и крупной, с глазами такого же цвета, как поле, когда урожай только-только собрали, и осень в узорном платке до бровей, стоит на пороге. Пришли они, сели. Обветренный дворник, весь обремененный детьми и в калошах, спросил Мустафу, для какой-такой цели ему нужна русская женщина Катя. На что Мустафа, дернув жилистым горлом, сказал, что он с Катей вчера расписался.
Тут нескольких крепких, но Катей не понятых слов на татарском, решили все дело: новобрачный, лицо у которого стало малиновым, порвал с родным братом семейные связи, отрекся от всех мусульманских законов и взял себе русское имя. И так прошло целых шесть лет. Теперь, после смерти Матрёны, каморка, в которой старуха держала сундук, спала на тряпье и тряпьем укрывалась, досталась законной супружеской паре.
Много, много прекрасного было в нашем доме! Хотя бы вот эта их новая спальня. Такую кровать, в пышных белых подушках и всю в кружевах, всю в каких-то накидках, создать просто так – без любви, по расчету и без понимания роли семьи – нельзя, не создастся такая кровать. А если создастся, то тотчас и рухнет, уйдет на дно жизни, как славный «Титаник». Мне кажется, что при субтильном росточке порвавший с народом своим Мустафа, а ныне супруг Александер, не мог сам залезть на такую кровать, и мощная, с бедрами, круче колес, жена поднимала его, как ребенка, и он засыпал там внутри ее бедер, внутри кружевной белизны, и кукушка в настенных часах отмеряла обоим течение их незатейливой жизни.
Утром супруг Александер выходил на кухню в трусах до колен и сетке на черных своих волосах. Он шел чистить зубы, а все остальные стояли и ждали, пока он почистит.
– Эмаль соскребешь! – говорила бабуля. – Не белыми будут, а как из железа!
Он не отвечал. Все стояли и ждали. Одна тетя Катя с лицом, красным, крупным, ходила степенно из комнаты в кухню и снова обратно то с тазом, то с чайником, то с горкой оладий, то с кислой капустой. И гордость была в ее сильных чертах.
Однако при всей этой полной идиллии не все было просто. Я слышала, как, отсморкавшись в кулак, она со слезами шептала бабуле:
– Ни свадьбы, дак, не было, дак, ничего! Живем, как собаки, прости меня, Господи!
– А сколько таких! – утешала бабуля.
– Дак мне наплювать! – Тетя Катя плевала и тапочкой терла слюну. – Дак плювать!
Чем ярче она натирала мастикой свой пол и чем больше солила капусты, чем чаще давилась по очередям за модным немецким фарфором и чешским (еще даже много модней!) хрусталем, тем все неустанней болела душа. Ах, вот кабы в церковь! Другой разговор.
В церковь бывший мусульманский человек Мустафа идти отказался:
– Смотри, Катя, брошу!
И он не шутил. Тогда она и настояла на свадьбе. Спасибо судьбе: схоронили Матрёну и стало гораздо свободней с жилплощадью. Пошили хорошее белое платье, еды наготовили – полк накормить. Супруг Александер ходил недовольным и зубы стал чистить три раза на дню. К тому же он взялся еще парить ноги, но это уже перед сном. Сидел у окна, две ступни – в кипяток, кричал тете Кате:
– Подлей! Остывает!
Она подливала из синего чайника. Над ними плыл пар.
На свадьбу пришли все свои, то есть дом в его окончательном полном составе. Из первой квартиры – Елена с племянником. Елена – старуха, племянник – больной, у нас говорили, что он: «дефективный». Соседка ее Серафима, из «бывших», во рту папироса, родных – никого. Был дядя, но дядя за что-то сидит. Она, Серафима, молчит, только курит. Из третьей пришла семья Карповых: муж похож на жену, как две капли воды, жена так же точно похожа на мужа. Короче: как два близнеца. С собой привели всех детей, уже взрослых. Сын только из армии, но уже пьет. Пока что не сильно, но это пока что. Из нашей квартиры – бабуля и дед. Бабуля пошла в чем была, ей «плювать», а дед надел галстук и даже пиджак.
В подвале родня Мустафы – Александера, по запаху судя, травила клопов. Так крепко травила, что окна открыли.
– Они, дак, назло, за клопов-то взялись! – Невеста сморгнула блестящие слезы. – Век жили с клопами и, дак, ничего! А тут им приспичило! Дак чистоплюи!
Поели блинов с крупной красной икрой, потом пирогов, потом подали студень. Все выпили, даже бабуля и дед. Племяннику (даром что он «дефективный»!) налили в стаканчик, и он тоже выпил. И стало совсем хорошо на душе, а Карповы: муж, и жена, и все дети сказали, что самое время петь песни. Их сын развернул было новый баян, но вдруг, ярко-красный, поднялся жених, оперся рукой на затылок невесты и тут все заметили, что жених пьян.
– Не надо мне этого… И не хочу… – сказал Александер. – А ты, ты пошла… – И он смял на Кате бумажный цветок. – Пошла, я сказал!
И передразнил ее речь:
– «Дак» да «дак»! Гусыня какая нашлась! Ишь ты, ну ты! Я сам буду петь! А ты: ни гу-гу! А то щас возьму да и выкину всех!
– Ты что, Сашка? Сядь! – прошептала бабуля. – Ты, Сашка, на свадьбе!
– Чихать мне на свадьбу! – ответил строптивый и тут же запел:
– Туй кулмаге-е-е ак ефакте-е-е-е-ей,Кызлар гуя-я-я аккошла-а-а-ар,Аклык бит ул, сафлы-ы-ык бит ул,Яусын айда-а-а алкышла-а-ар…