Ты никогда не исчезнешь
Шрифт:
— Bai… eskerrik asko.
— Euskaraz hitz egiten duzu?
— Pixka bat.
— Non ikasi duzu? [11]
Том разом напрягся, как если бы вдруг осознал ирреальный характер нашего разговора.
— Inon!
Нигде?
Выражение лица у него изменилось. Я закусила губу — надо же быть такой дурой, поторопилась, и теперь он будет
11
— Да, спасибо — Ты говоришь на баскском? — Немного. — Где ты его выучил? (баск.)
— Так быстрее, чем через центр.
На самом деле мне хотелось обогнуть Мюроль, чтобы никто не заметил мальчика в моей машине. Том забеспокоился, вцепился в ручку двери. Примерно километр мы ехали по узкой и ухабистой дороге среди пастбищ — и наконец увидели прямо перед собой шоссе.
— Я же тебе сказала, что эта дорога до Фруадефона короче.
Том оглядел десяток домов деревушки, кое-как лепившихся к склону, едва не налезая один на другой, как будто их высекали прямо из вулканической породы долины.
— Доктор, почему вы заговорили со мной по-баскски?
Я стиснула руль.
— Если хочешь, называй меня Мадди.
Знак «уступи дорогу», приближающихся машин не видно, но я все же подождала. Указатель поворота нетерпеливо мигал, а мне торопиться было некуда. До Ла-Бурбуль 25 километров, до Клермон-Феррана — 37, до Фруадефона всего три. Я медленно тронулась, дальше дорога тянулась длинной лентой до самой деревушки.
— Не хочешь называть меня Мадди? Ведь мы с тобой теперь друзья.
Том промолчал. Он, как и Эстебан, слишком умный мальчик, чтобы попадаться на уловки взрослых. Задав вопрос, он хочет услышать ответ, а не новый вопрос.
Доктор, почему вы заговорили со мной по-баскски?
Он доверится мне, только если я доверюсь ему. Я набрала побольше воздуха и начала:
— Hala izan, [12] Том. Знаешь, я долго жила в Стране Басков. Если точнее, в Сен-Жан-де-Люз. Совсем рядом с пляжем. Я жила там с мальчиком твоих лет. Он был очень на тебя похож. Как и ты, он очень любил плавать…
12
Пусть будет так (баск.).
Еще три поворота, справа указатель: «Фруадефон, 1,5 км». Машина плавно покачивалась, Том цеплялся взглядом за каждую петлю дороги. Мне надо приручить его, моего маленького испуганного лиса.
— А еще он очень любил музыку… Ты любишь музыку?
В машину вливался утренний свет. Мы ехали через лес. Солнце играло с нами в прятки, лучи вспыхивали между стволов. Я убеждала себя, что видела, как у Тома блеснули глаза.
— Да как-то так… у меня дома нет инструмента. Но мне нравится слушать песни и потом подбирать ноты, ну то есть звуки, на тростниковых флейтах, которые я делаю сам. Или на моей гитаре из дерева и ниток.
«Фруадефон, 0,5 км», — сообщил очередной указатель. Слева — тупиковый путь к горному приюту. Я сбавила скорость. Никогда я так тщательно не соблюдала ограничения скорости на этих пустых дорогах. Сказанные Томом слова крутились у меня в голове: «Мне нравится слушать песни и потом подбирать ноты». Способность точно воспроизвести услышанную мелодию — признак абсолютного слуха. У Эстебана тоже был этот дар. Дар, которым обладает меньше одного процента людей.
Мимо указателя с надписью «Фруадефон» я проползла на скорости около 30 километров в час. Но это все, мы приехали. Я остановилась у источника, достаточно близко к ферме, чтобы Том не удивился, и достаточно далеко, чтобы оттуда не видна была моя машина.
Он заерзал, ему не терпелось вылезти.
— Спасибо… Мадди.
Он уже взялся за ручку двери. Стараясь не делать никаких резких движений, я улыбнулась ему и мягко придержала за рукав свитера. Главное — не напугать его.
— Минутку, Том. Самый последний вопрос. Шове вчера сказал нам, что здесь, у источника, перед тем как ты стал убегать от пчел, был еще какой-то мальчик. Шове даже уверял, будто ты с ним разговаривал. Но ты… ты сказал нам совсем другое.
Испуганный взгляд Тома терзал мне душу. В тех редких случаях, когда Эстебан мне врал, я никогда не повышала голос, заставляя его признаться во лжи. Мне казалось, что наша дружба распадется. Наверное, все мамы так думают. Но ни один ребенок не сбежал от матери навсегда, поругавшись с ней. Я невольно повысила голос:
— Шове незачем врать. Том, это важно. С тобой был другой мальчик?
Похоже, Том испугался. Похоже, я его напугала. Он скорее всхлипнул, чем ответил:
— Да.
Я снова ему улыбнулась. Прикоснулась к его щеке, хотя понимала, что не должна этого делать, но мои пальцы узнавали каждую клеточку его кожи, каждую ямочку, каждую слезинку, готовую скатиться из уголка глаза к носу.
Том замер. Я прошептала — секреты можно открывать только шепотом:
— Ты знаешь, как его зовут?
— Я… не могу этого сказать.
— Почему?
— Есть… есть вещи выше нашего разумения.
Последние слова Том произнес как затверженную молитву. Его еле слышный голос пробивался, как пробивается струйка воды по пересохшему руслу. Будто его рот был полон камней и каждое слово на них натыкалось. Я не могла допустить, чтобы он так страдал, я должна была его обнять, и я склонилась над ним…
Том тут же отшатнулся и вцепился в ручку, стараясь открыть дверь.
Она не поддавалась, он нажал сильнее, стал ее трясти, тряс и тряс, не зная, что я заблокировала переднюю пассажирскую дверь. Что он не сможет улететь, пока я не решу выпустить его на волю.
Я погладила его по плечу, чтобы успокоить, чтобы он снова повернулся ко мне.
— Не бойся, Том. Я только хочу узнать. Как зовут этого мальчика?
Моя рука лежала у него на плече. Я чувствовала, что он дрожит всем телом. Я знала, что могу его успокоить. Что он узнает мое тепло, мою нежность. Я должна была защитить Тома. Я была уверена, что он в опасности. Мне надо было выяснить, что это за друг, что это за мальчик, его ровесник, который никому ничего не сказал и который был бы виноват в смерти Тома, если бы мы его не нашли.